67
Наши деревни разграблены, города опустели, дома покинуты, храмы поруганы, алтари осквернены, — мы зрим все это, но лишь воздеваем очи к Небу и молим Его покарать нечестивцев и святотатцев, ибо не в силах человеческих полной мерой воздать им за их злодеяния; что до наших собственных невзгод, Государь, почтение, питаемое нами ко всему, на чем лежит печать Вашей воли, без сомнения, побудило бы нас даже среди самых жестоких наших страданий заглушить стенания и жалобы, вызванные Вашими солдатами, если бы забота о Вашем же благе, Государь, куда более, нежели о нашем собственном, не воодушевляла наши уста, и не будь у нас твердого убеждения, что, ежели залог нашего истинного покоя — в нашем повиновении, залог Вашего истинного величия — в справедливости и милосердии Ваших; великому монарху пристало быть выше многих мелочных правил, которые в иных случаях столь же бесплодны и предосудительны, сколь они необходимы в других; и да позволит мне Ваше Величество сказать ему с той прямотой, на какую дает мне право мой сан, что мелочные правила, о которых идет речь сегодня, в особенности неуместны, ибо на Вашей стороне все важнейшие преимущества и Вам воистину принадлежат сердца Ваших подданных; вот почему, Государь, сокровенный зов совести побуждает меня сорвать покров, под которым при дворе великих государей слишком часто прячут истины самые существенные и самые необходимые.
Я уверен, Государь: Вам по-разному толкуют о настроениях в Париже; мы знаем о них лучше, чем кто-либо другой, ибо мы истинные хранители тайников совести, а стало быть, и того, что кроется в глубине сердец; и мы заверяем Вас той самой святыней, что доверила нам их: в сердце Ваших подданных нет места ничему, не согласному с верным Вам служением; как только Вы пожелаете, Вы станете в Париже властелином столь же неограниченным, как в Компьене, ничто не вызовет там Вашего неудовольствия, там нет никого, кто осмелился бы притязать на то, чтобы разделить с Вашим Величеством любовь Ваших подданных и власть; едва ли, Государь, найдется более веский и неоспоримый довод в пользу этой истины, нежели тот, какой мы приемлем смелость Вам напомнить: воистину сердца всех Ваших подданных принадлежат Вам, если они ждут одного лишь Вашего взгляда, чтобы признать себя побежденными. Впрочем, что я, Государь, слова мои неуместны, они, я уверен, оскорбляют слух Вашего Величества; Вы, Государь, побеждаете только врагов своих, и оружие Ваше не может искать другой жертвы, нежели та, что пращур Вашего Величества, Генрих Великий, избрал на равнинах Иври. Я недаром говорю — избрал, Государь, ибо он отличил французов от иноземцев, обратив ко всей своей армии достопамятные слова: “Щадите французов”[ 540]. Он сделал это различие со шпагой в руке и еще более свято наблюдал его после всех своих побед.
Сей великий и мудрый государь, войдя в Париж победителем и триумфатором, дал позволение продолжать заседать и отправлять свои обязанности Парламенту [541] — тому Парламенту, который в дни величайшей смуты в государстве вопреки воле и приказаниям монарха оставался в Париже; в тот же день Король велел обнародовать во Дворце Правосудия всеобщую амнистию; можно подумать, государь этот опасался, что милосердие его не будет полным, если он не объявит ее во всеуслышание в том самом месте, где, бывало, не оказывали должного уважения и повиновения его воле. Но следует признать, что Провидение особливо позаботилось увенчать его терпимость и справедливость, ибо власть его, подвергшаяся столь жестоким ударам и почти уже поверженная, вновь укрепилась благодаря его осмотрительности и великодушию и сделалась такой прочной, какой не бывала никогда власть его предшественников.
Если бы я не боялся дать хотя бы малейший повод думать, будто я хочу оскорбить сравнением с неистовым веком, который посягал на монархию, так сказать, на самом ее троне [542], нынешние времена, когда в помыслах Ваших подданных не было ничего даже отдаленно с этим схожего, я сказал бы Вам, Государь, то, что, по моему разумению, следует повторять Вашему Величеству во всех случаях его жизни: Вы, без сомнения, пойдете по стопам великого монарха и окажете великому городу, граждане которого готовы с восторгом отдать Вам всю свою кровь до последней капли, милосердие не меньшее, нежели Великий Генрих оказал своим мятежным подданным, которые хотели отнять у него корону и покушались на его жизнь.
де Гонди, что он решил не обращать внимания ни на какие мелочные формы в деле, в котором важно одно лишь заключение мира [543]. Вздумай я украсить эту речь перлами собственного красноречия, это означало бы, что я не оценил по достоинству ее величие: я довольствуюсь тем, что в точности передаю Вашему Величеству ее смысл, и передаю его с тем же чувством, с каким внял ему кардинал де Гонди.
Таким образом, Государь, подражая осмотрительности и терпимости этого великого монарха, Вы станете царствовать подобно самому Всевышнему, ибо власть Ваша не будет знать иных пределов, кроме тех, какие она сама поставит себе, руководясь правилами разума и справедливости. Таким образом Вы надежно укрепите королевскую власть, которая служит истинным залогом покоя, безопасности и благоденствия Ваших народов. Таким образом Вы соедините сердца Ваших подданных, раздираемых принадлежностью к различным партиям, которых распри могут быть лишь пагубны для короны. Таким образом Вы соедините все Ваши верховные палаты в том самом месте, где они столь горячо и столь славно поддерживали права Ваших предков. Таким образом Вы соедините королевскую семью. Таким образом в совете Вашем и во главе Вашей армии будет стоять герцог Орлеанский, чья опытность, терпимость и совершенное бескорыстие могут быть столь полезны и уже так необходимы для управления Вашим государством. Таким образом с Вами будет принц де Конде, столь способный содействовать Вашим победам.
Когда мы думаем, Государь, что довольно одного мгновения, чтобы свершились все эти благотворные перемены, но притом думаем, что мгновение это все еще не настало, нас охватывает чувство, в котором горе мешается с радостью, надежда — со страхом. Отчего не положить конец бедам, если препоной этому служат ныне всего лишь какие-то ничтожные формальности, которыми можно вмиг пренебречь? Отчего эти беды уже не пришли к концу, если не оттого, что Божье правосудие, быть может, захотело покарать наши грехи и преступления злосчастиями, которые нам приходится терпеть вопреки интересам политики, даже той, какую дано вершить людям? Ваш долг, Государь, деяниями благочестия и справедливости предупредить кары небесные, грозящие королевству, которому Вы — отец. Ваш долг, Государь, остановить надежным и скорым миром чудовищные святотатства, которые бесчестят землю и навлекают на нее громы небесные; Вы должны сделать это как христианин, Вы должны сделать это как Король.
Церковь Парижская пришла к Вам сегодня с этими словами, имея к тому более причин и, дай Бог, чтобы с таким же успехом! Да внушит Господь Вашему Величеству решимость применить то быстрое и спасительное средство, коим станет возвращение Ваше в Париж и о коем мы просим Вас, Государь, со всей почтительностью, подобающей Вашим верным подданным, но и со всеми теми чувствами, какие должны испытывать сердца, жаждущие послужить истинной пользе Вашего Величества и спокойствию Вашего королевства.
Таким образом, Государь, на заре своей жизни Вы исполните один из самых главных заветов величайшего и праведнейшего из Ваших пращуров. В свой смертный час Людовик Святой завещал Королю, своему сыну, оберегать в особенности большие города королевства — главную опору своей власти [545]. Великий этот монарх обязан был этими чувствами, столь разумными и основательными, наставлениям Бланки Кастильской, своей матери; Ваше Величество, без сомнения, обязаны будете такими же правилами советам великой Королевы, которая подарила Вас Вашему народу и своими несравненными и беспримерными добродетелями животворит ту самую кровь, что текла в жилах Бланки, и те самые привилегии, которыми та в свое время пользовалась во Франции».
Вот что сделалось известно всем о моей поездке в Компьень, а вот что происходило там за сценою.
— я облечен и другими полномочиями, которые ценю много выше, ибо в этой роли надеюсь быть ей полезным много более, нежели в другой: я посланец Месьё, который просил меня заверить Ее Величество в своей готовности служить ей на деле усердно, решительно и без проволочек; при этих словах я извлек из кармана короткую записку, подписанную «Гастон» и содержавшую те же заверения. В первую минуту Королева несказанно обрадовалась и в порыве радости более, нежели под влиянием притворства, как то утверждали позднее, воскликнула: «Я всегда была уверена, господин кардинал, что вы наконец докажете мне свою преданность». Но только я приступил к изложению подробностей, как в дверь неслышно постучал Ондедеи; я поднялся было с кресла, чтобы ему открыть, но Королева удержала меня за руку. «Не надо, — сказала она. — Подождите меня здесь». Она вышла и более четверти часа беседовала с Ондедеи. Вернувшись, она сообщила мне, что Ондедеи вручил ей почту, полученную из Испании. Вид у нее был смущенный, и ее обращение со мной переменилось до неузнаваемости. Блюэ, о котором я упоминал во втором томе моего сочинения, позднее сообщил мне, что Ондедеи, узнав, что я просил Королеву об аудиенции с глазу на глаз, явился этому помешать и объявил Королеве, что г-н кардинал Мазарини приказал ему заклинать ее ни в коем случае не соглашаться на такую встречу, которая лишь вызовет недовольство ее верных слуг.
Названный Блюэ не раз клялся мне впоследствии, будто видел подлинное письмо Мазарини в руках Ондедеи, который якобы получил его как раз тогда, когда Королева уединилась со мной в своем кабинете. Я и в самом деле заметил, что по возвращении Королева расположилась у окна, створки которого доходили до самого пола, и меня усадила так, чтобы все, находящиеся во дворе, могли видеть нас обоих. Рассказ мой покажется вам странным, я и сам усомнился бы в нем, если бы увиденное мною позднее не убедило меня, что в Компьене взаимное недоверие было таково, что каждый подозревал каждого; тому, кто не наблюдал этой картины собственными глазами, трудно ее представить. Сервьен и Ле Телье смертельно ненавидели друг друга. Ондедеи шпионил за ними обоими, как и за всеми прочими. Аббат Фуке притязал на второе место среди наушников. Барте, Браше, Сирон и маршал Дю Плесси не отставали от них, видя в этом свою выгоду. Принцесса Пфальцская заранее ознакомила меня с картой сей страны[ 547], но, признаюсь, я оказался неспособным представить себе истинный ее образ.
И однако, несмотря на совет Ондедеи, Королева не могла удержаться, чтобы не выказать мне своей радости и признательности. «Но поскольку, — заметила она, — беседы с глазу на глаз могут породить толки, нежелательные для Месьё и для вас самого, ибо приходится помнить о народе, ступайте к принцессе Пфальцской и уговоритесь с нею о часе, когда вы сможете тайно встретиться с Сервьеном». Блюэ уверял меня впоследствии, что это Ондедеи посоветовал Королеве поручить Сервьену, который питал ко мне особенную вражду, говорить со мной о делах, но Сервьен, боявшийся козней других подручных, отказался вступать со мной в какие бы то ни было отдельные переговоры, если в них не будет участником или, точнее, свидетелем Ле Телье. «Он не преминет, — объявил Сервьен Королеве, — внушить господину Кардиналу, будто я намерен стакнуться с кардиналом де Рецем, и поэтому, Государыня, я почтительнейше прошу Ваше Величество приказать ему участвовать в нашей беседе». Все то, что я вам рассказал, известно мне лишь со слов Блюэ, который вполне мог сочинить эту маленькую подробность, ибо был в дружбе с Ондедеи. Я, однако, верю, что он ее не выдумал, потому что я и впрямь застал у принцессы Пфальцской не только Сервьена, но и Ле Телье, чему был немало удивлен, ибо подозревал, что тот отнюдь не питает ко мне добрых чувств. Далее я расскажу вам, почему у меня были такие подозрения.
чистоту своих помыслов, пожелал вопреки правилам и обычаям, принятым в политике, начать не с переговоров, а с поступков, а какой поступок может быть более важным и решительным, нежели торжественная депутация парижской Церкви, замысленная и предпринятая на глазах принца де Конде и испанских войск, стоящих в предместьях Парижа? Месьё предлагает также без колебаний, без предварительных условий, не выговаривая ни прямо, ни обиняками, никаких для себя выгод, выступить против всех тех, кто воспротивится заключению мира и возвращению Короля в Париж, прося лишь дозволения объявить принцу де Конде, что тому предоставят спокойно пребывать в его губернаторстве, а Месьё от его имени отречется от всех союзов с чужеземцами, и еще — чтобы Король даровал не двусмысленную, а полную и безусловную амнистию, которая будет зарегистрирована парижским Парламентом.
развращенных понятий, они все равно могли извлечь из него многообразную выгоду. Я понял, что воспользоваться предложением Месьё обоим мешает недоверие не ко мне, а друг к другу, ибо я заметил, как они обменялись взглядами, а потом каждый стал выжидать, и ждал довольно долго, чтобы первым высказался другой. Продолжение разговора и в особенности дух его, не поддающийся описанию, убедили меня вполне, что мои наблюдения верны. Я не добился от них ничего, кроме невнятицы; принцесса Пфальцская, хотя и хорошо знавшая нравы компьенского двора, была весьма удивлена этой сценой и на другое утро призналась мне, что многие мои подозрения оказались справедливы. «Хотя, — присовокупила она, — на всякий случай я намерена, с вашего на то позволения, говорить с ними так, как если бы я была уверена, что лишь недоверие к вам мешает им действовать по-человечески, ибо и в самом деле, — продолжала она, — нынче ночью они вели себя на моих глазах отнюдь не по-людски». Я дал принцессе согласие на это, с условием, чтобы она говорила только от своего имени, ибо, увидев их образ действий, я не мог решиться зайти так далеко, как полагал вначале и на что имел полномочия. Принцесса, однако, исправила положение, ибо рассказала Королеве не только о том, что произошло ночью у нее в доме, но и о том, чего не произошло по вине этих господ. Наконец она уверила Королеву, что, если предложение, изложенное мной выше, будет принято, Месьё порвет с принцем де Конде и удалится в Блуа, после чего ни при каких обстоятельствах не станет ни во что вмешиваться. В этих словах была вся соль, и они решили дело. Королева не только сознала, но и восчувствовала их. Все приспешники Кардинала тщились убедить ее, что это ловушка, твердя, что Месьё сулит это для того лишь, чтобы заманить Короля в Париж и держать его там, а самому укрепить в городе свою власть, приписав себе честь возвращения Короля, столь желанного народу, и оградив себя от возможных упреков насчет возвращения г-на кардинала Мазарини, вопрос о котором он умышленно обошел молчанием.
Я уже говорил вам, что для меня было очевидно: они рассуждают так не потому, что в самом деле не доверяют предложениям, которые силою обстоятельств уже не должны казаться им подозрительными, а потому, что каждый из них боится сделать мне навстречу шаги, которые его собрат может перетолковать Кардиналу в худую сторону; если бы поведение их в этом случае и впрямь вызвано было недоверием, какое сами они пытались внушить Королеве, они, конечно, постарались бы найти способы избегнуть пугающей их ловушки, но притом не ожесточать умы и не усугублять вражду, когда столь необходимо было ее смягчить. Ход событий, благоприятствовавший двору, оправдал образ действий, ими избранный, и министры утверждали потом, будто были столь уверены в расположении Парижа, что не имели нужды в мерах осторожности. Судите об этом, однако, по тому, о чем вы сейчас услышите, но сначала благоволите обратить внимание на одно-два обстоятельства, которые будучи сами по себе незначительными, все же покажут вам, до какого состояния упомянутые присяжные шпионы довели двор.
Королева была у них в таком подчинении и так боялась их доносов, что умоляла принцессу Пфальцскую как бы ненароком сказать Ондедеи, будто в разговоре с ней она меня вышучивала, а самому Ондедеи сообщила, будто я заверил ее, что считаю г-на Кардинала человеком благородным и не притязаю на его место. Я, в свою очередь, могу вас заверить, что и не думал говорить ей ни той, ни другой глупости [548]. Королева не упускала случая угодить и аббату Фуке, насмехаясь вместе с ним над тем, во что обошлось мне мое путешествие. Я и впрямь тратил деньги без счету все недолгое время моего посольства. Я держал одновременно семь накрытых столов, и обходились они мне в восемьсот экю в день. Но то, что вызвано необходимостью, не может быть смешным. Когда я перед отъездом явился к Королеве за распоряжениями, она сказала мне, что благодарит Месьё; она весьма ему обязана и надеется, что он будет и впредь делать все необходимое для возвращения Короля; она просит его об этом и не сделает ни шагу, не посоветовавшись с ним. «Полагаю, Государыня, — заметил я, — начать должно было бы уже сегодня». Но тут она положила конец разговору.
Прием, оказанный мне в Париже, вознаградил меня за насмешки аббата Фуке. Я встречен был с восторгом неописанным[ 549] и прибыл прямо в Люксембургский дворец, где представил Месьё отчет о моем посольстве. Он был потрясен. Он вспылил, он стал честить двор, двадцать раз он уходил к Мадам, столько же раз возвращался и вдруг объявил: «Принц де Конде хочет покинуть Париж. Граф де Фуэнсальданья сообщил ему, что имеет приказ передать в его руки все испанские войска, но отпускать Принца нельзя. Иначе эти люди явятся в Париж и всех нас передушат. Двор, без сомнения, имеет здесь пособников, нам неизвестных. Разве он стал бы так себя вести, если бы не чувствовал свою силу?»
чтобы я высказал свое мнение. «Я прощаю вам ваши односложные ответы, — прибавил он, — когда вопреки вашим советам действую в угоду принцу де Конде, но когда, как нынче, я следую им, я желаю, чтобы вы высказались начистоту». — «Поистине, Месьё, — ответил ему я, — мне должно всегда говорить с Вашим Королевским Высочеством начистоту, чьим бы советам Вам не угодно было следовать. Это вовсе не значит, что я отрекаюсь от своих, более того, я в них не раскаиваюсь. Оставляю в стороне результаты — они в руках фортуны, но над здравым смыслом фортуна не властна. Мой здравый смысл не столь непогрешим, как у иных, ибо они хитрее меня, но на сей раз я утверждаю, что мой план, пусть даже я в нем не преуспел, был правильным, и мне не составит труда убедить в этом Ваше Королевское Высочество».
Тут Месьё прервал меня с некоторой даже поспешностью. «Я вовсе не это имел в виду, — сказал он. — Я знаю, что мы были правы, но быть правым в здешнем мире — еще не все, а быть правым вчера — тем более. Что нам делать сегодня? Нам приставят нож к горлу; вы понимаете, как и я: двор не может действовать так, как он действует, из одного лишь ослепления; он непременно либо уже примирился с принцем де Конде, либо за моей спиной прибрал к рукам Париж». При этих словах Месьё в библиотеку вошла Мадам, которой не терпелось узнать, чем закончится описанная сцена, и, правду сказать, я весьма обрадовался ее приходу, ибо, когда ей не мешало предубеждение, она рассуждала здраво, хотя и отличалась умом довольно ограниченным. В ее присутствии Месьё продолжал требовать, чтобы я высказал ему свое мнение; я просил дозволения сделать это письменно, что в разговорах с ним было всегда предпочтительнее, ибо из-за нетерпеливости своей он поминутно прерывал собеседника. Вот копия своеручной моей записки:
«Я полагаю, Ваше Королевское Высочество можете быть уверены, что несговорчивость двора проистекает не столько от сознания им собственной силы, сколько от того, что, из-за отсутствия Кардинала, а также из-за интриг многочисленных его клевретов, двор мечется из стороны в сторону; поскольку в известной части нынешнего нашего диспута мне придется опираться на этот довод, Месьё по справедливости вправе не верить мне на слово, ибо мнение мое, в свою очередь, опирается на впечатления, полученные мной в Компьене, а они могут быть ошибочными. Поэтому я прошу Ваше Королевское Высочество прежде всего хорошенько вникнуть в эту сторону дела и разузнать, справедливы или нет мои компьеньские впечатления, то есть, говоря яснее, верно ли, что двор так несговорчив, как мне показалось, и чем вызвана эта его несговорчивость — упомянутыми ли мною метаниями или недоверием и неприязнью лично к моей особе. Ваше Королевское Высочество в два дня может составить себе об этом суждение через г-на Данвиля или через тех своих приближенных, к которым Королева расположена более, нежели ко мне. Если я ошибся, ничто не помешает Вашему Королевскому Высочеству продолжать начатое дело и, следуя принятому решению, содействовать водворению мира, но воспользоваться для этой цели услугами тех, кто будет выслушан при дворе более благосклонно, нежели я. Если же мои предположения верны, предстоит решить, должен ли Месьё изменить свои планы, не думать более о примирении и, ничтоже сумняшеся, продолжать войну, рискуя всем тем, что она может за собой повлечь, или он должен пожертвовать собой ради блага государства и общественного спокойствия. Те, кому Ваше Королевское Высочество прикажет дать ему совет в этом вопросе, окажутся в большом затруднении, ибо, каков бы ни был их ответ, они прослывут либо бунтовщиками, желающими увековечить гражданскую войну, либо изменниками, продающими собственную партию, либо, наконец, глупцами, трактующими о государственных делах в кабинете так, как в Сорбонне трактуют о вопросах совести; беда в том, что заслужат им эти клички или оградят их от них не дурные или благородные их поступки и не дурные или благородные намерения, а одна лишь игра судьбы или поступки самих их врагов. Однако соображение это не помешает мне теперь говорить с Вашим Королевским Высочеством с той же свободой, как если бы я был в этом деле человеком сторонним, хотя я убежден, что в нынешних обстоятельствах нельзя посоветовать ничего, что не было бы дурно, равно как нельзя сделать ничего, что было бы хорошо.
Если предположить, что я и в самом деле угадал настроение Компьеня, Месьё, на мой взгляд, может, как я уже сказал, выбрать одно из двух решений: или согласиться на все требования двора и предоставить ему своими силами утвердиться в Париже, не будучи ни в чем обязанным Вашему Королевскому Высочеству и не дав никаких гарантий народу, или решительно и твердо воспротивиться двору и смелым, мощным противодействием вынудить его войти в переговоры и водворить в государстве мир теми средствами, к каковым прибегают обычно в конце междоусобных войн. Если бы почтение, питаемое мной к Вашему Королевскому Высочеству, позволило мне в деле столь важном посчитать себя хотя бы нулем, я взял бы на себя смелость заметить, что мне выгодно первое из этих решений, ибо, хотя вначале оно и возбудит против меня некоторое недовольство, оно даст мне со временем положение, которое вовсе нельзя назвать незавидным. Фрондеры, без сомнения, скажут вначале, что советы мои оказались плохи, но миролюбцы, число которых к концу смутных времен всегда особенно велико, скажут, что они мудры и обличают человека благородного. Я останусь кардиналом и архиепископом Парижским, правда, возможно, удаленным в Рим, но удаленным лишь на время, и притом облеченным самыми высокими должностями. Мало-помалу политики согласятся с миролюбцами; гнев против Кардинала погаснет или охладится с его возвращением; недовольство, возбужденное против меня, будет предано забвению, а если о нем и вспомнят, то для того лишь, чтобы еще раз с большим убеждением сказать, что я человек умный и учтивый, ловко выпутавшийся из весьма скверного дела.