73
«Выслушайте меня, — вдруг снова заговорил он, — и, прошу вас, не отвечайте ни слова, пока я не выскажу все, что у меня на сердце. Большинство друзей ваших убеждены, что вам не следует идти на уступки и двор освободит вас, довольствуясь тем, что пошлет вас в Рим, чтобы от вас отделаться. Заблуждение! Двор in ogni modo (любой ценой (лат.).) желает вашего отречения. Говоря “двор”, я разумею “Мазарини”, ибо Королева приходит в ярость при одной мысли, что вас хотят выпустить из тюрьмы. Ле Телье уверяет, что Его Преосвященство, должно быть, лишился рассудка. Аббат Фуке в бешенстве, а Сервьен соглашается с Мазарини потому лишь, что другие ему противятся. Следует, по-видимому, признать, что один лишь Мазарини желает вас освободить и желает этого потому только, что надеется отомстить вам, отняв у вас Парижское архиепископство. Так, по крайней мере, он объясняет свои побуждения, но на самом деле в настоящую минуту им движет страх — страх перед нунцием, перед капитулом, перед духовенством, перед народом; я говорю “в настоящую минуту”, имея в виду недавнюю смерть монсеньора архиепископа, могущую в крайнем случае вызвать бунт, который, не будучи поддержан, ни к чему не поведет. Более того, я утверждаю, что смерть архиепископа не вызовет бунта, что нунций разразится угрозами и ничего не сделает, капитул станет протестовать и протесты его будут бесплодны, священники станут читать проповеди и этим ограничатся, а народ пошумит, но за оружие не возьмется. Все это я вижу совершенно ясно; а кончится дело тем, что вас переведут в Гавр или в Брест, отдав во власть и на милость ваших врагов, которые поступят с вами по своему усмотрению. Я знаю, что Мазарини не кровожаден, и, однако, меня пробирает дрожь, как я вспомню слова Ноая, сказавшего вам, что решено действовать скоро и притом следуя примерам, поданным другими государствами, и дрожу я потому, что у них достало решимости вам это объявить. Люди благородные для достижения своих целей могут иной раз объявить о подобных намерениях, не приводя их в исполнение; подлецам легче сотворить злодеяние, нежели объявить о нем.
Вы полагаете, будто из всего сказанного я вывожу заключение, что вам надо отречься от своего сана. Отнюдь. Я пришел сюда сказать вам, что вы обесчестите себя, если совершите этот шаг, и что в нынешних обстоятельствах вам должно, рискуя жизнью своей и свободой, которой, без сомнения, вы дорожите более, нежели жизнью, исполнить то, чего с великой надеждой ожидает от вас мир. Настала минута, когда вам должно делом доказать справедливость сентенций, за которые мы так часто укоряли вас: я, мол, не боюсь ни кинжала, ни яда, мне дорог лишь мир в моей душе; умирают, мол, равно повсюду. Так и следует ответить тем, кто станет предлагать вам отречение. До сих пор вы держались с достоинством и никто не вправе вас в чем-нибудь упрекнуть, тем более я не вправе пытаться убедить вас переменить мнение. Я и не прошу вас об этом; я желаю лишь, чтобы вы сказали мне напрямик: согласитесь ли вы получить свободу, если вам придется заплатить за нее не имеющей цены бумажонкой?» [621]
В ответ на эти слова я улыбнулся. «Постойте, — сказал он, — я сумею убедить вас, что это возможно. Как по-вашему, законно ли отречение от архиепископства, подписанное в Венсеннском замке?» — «Нет, — отвечал я, — но вы видите сами, что, не довольствуясь им, от меня требуют поручителей, которые гарантировали бы будущее его подтверждение». — «А если мне удастся сделать так, — настаивал Первый президент, — чтобы от вас перестали требовать поручительства, тогда что вы на это скажете?» — «Я завтра же объявлю о своем отречении», — ответил я. И тут г-н де Бельевр рассказал мне о том, чего ему удалось добиться; он отказывался от какого бы то ни было посредничества в переговорах со мной до тех пор, пока не удостоверился в том, что, во-первых, Кардинал и в самом деле намерен меня освободить, во-вторых, что Кардинал готов пойти на уступки в отношении гарантий; подкрепляющих мое отречение, хотя вначале Мазарини перебрал в уме самые невероятные способы их получить: первой его мыслью было потребовать письменного обещания от капитула и духовенства Сорбонны не признавать меня более, если по выходе на свободу я откажусь подтвердить свое отречение; потом он решил доставить меня в Лувр и, собрав в нем представителей всех духовных конгрегации Парижа, вынудить меня дать слово Королю в их присутствии. «Словом, — сказал Первый президент, — не было такого вздору, к какому он не пожелал бы прибегнуть в своем недоверии. Вы сами видите это из моего рассказа, и, однако, я описал вам лишь половину того, что пришлось услышать мне. Зная Мазарини, я ни в чем ему не перечил. Нелепые планы рухнули сами собой. Последний, и, правду сказать, самый здравый, — назвать двенадцать поручителей — еще остался, но и он рухнет, как все прочие, если вы решительно его отвергнете. Я буду настойчиво убеждать вас его принять, вы будете упорно его отвергать, как условие для вас постыдное, и мы вынудим сицилианца прибегнуть к другому средству, за которое он ухватится, полагая, что с его помощью вас одолеет. Средство это — вверить вас попечениям господина д'Окенкура или маршала де Ла Мейере до тех пор, пока папа не получит ваше отречение. Мазарини полагает, что, если папа отречение примет, его можно считать законным [622] — он столь плохо знает наши обычаи, что толковал мне об этом еще вчера».
«Ну так что же? — возразил он. — Ведь это худшее, что нам угрожает; дабы обезопасить себя на этот случай, вам должно, выслушав предложение Кардинала, назначить условие, чтобы вас ни при каких обстоятельствах не передали снова в руки Короля, не получив о том письменного моего распоряжения — я заставлю того, кто возьмется быть вашим стражем, подписать такое условие по всей форме. Положитесь на меня. Последуйте моему совету. Предчувствие говорит мне, что Бог нас не оставит».
— д'Окенкуру или де Ла Мейере, из коих надлежало сделать выбор, уговорились обо всем, и г-н де Бельевр со слезами на глазах покинул Венсеннский замок, сказав Праделю: «Его упорство непобедимо, я в отчаянии. Помехой тут не архиепископство. Им он не дорожит. Он находит, что требование гарантий задевает его честь. На это он никогда не согласится, не стану я больше мешаться в это дело, все равно толку не будет».
Прадель, преданный более аббату Фуке, нежели Кардиналу, и знавший, что аббат ни под каким видом не желает, чтобы меня освободили, поспешил сообщить ему добрые вести, а сам принял от него поручение в разговорах со мной как бы невзначай поманить меня надеждой на архиепископство Реймское и на огромное денежное возмещение, чтобы, когда мне предложат условия менее щедрые, я не шел бы на уступки и тем еще более озлобил Кардинала. Я без труда разгадал эту игру, сравнив надежные сведения, полученные мной от г-на де Бельевра и от моих друзей, с известиями, столь от них отличными, которые сообщали мне Прадель и караульный офицер д'Авантон. Этот последний, подчинявшийся приказаниям одного только капитана де Ноая, не видел тут никакой хитрости и, стремясь лишь честно служить Королю, не старался ничего приукрасить. Зато другой, целью которого было принудить меня, положившись на его заверения, будто я могу выговорить себе лучшие условия, отказаться от тех, что мне предложат, продолжал рисовать мне радужные картины. Я решил на притворство отвечать лукавством: я сказал д'Авантону, что удивлен поведением двора; что, хотя я и в оковах, они не настолько тяготят меня, чтобы я решился разорвать их любой ценой; что должно действовать чистосердечно даже с узниками, а мне в одно и то же время предлагают условия, одни с другими несовместные; Первый президент сулит мне семь аббатств, а Прадель соблазняет архиепископством. Д'Авантон, искренне желавший одной только пользы дела, не замедлил передать мои сетования своему капитану. Кардинал Мазарини, смертельно боявшийся парижских кюре и исповедников и потому горевший нетерпением поскорее от меня избавиться, страшно рассвирепел на Праделя; он изругал его на чем свет стоит; он заподозрил подоплеку происшедшего, а именно: что тот действует по приказу аббата Фуке; обозленный тем, что даже его подручники противятся его воле, Кардинал, как на другой день сообщил мне г-н де Бельевр, согласился, чтобы я подписал в Венсенне свое отречение от архиепископства, чтобы Король даровал мне семь поименованных мною выше аббатств, чтобы меня передали маршалу де Ла Мейере и он содержал бы меня под охраной в Нантской крепости, освободив, как только Его Святейшество соизволит утвердить мое отречение; но как бы папа ни отнесся к делу, я не буду возвращен в руки Его Величества до тех пор, пока Первый президент де Бельевр собственноручным письмом не подтвердит маршалу де Ла Мейере своего на то согласия; для вящей нерушимости последнего условия Король своей рукой подпишет бумагу, которою он дозволит маршалу де Ла Мейере письменно поручиться в этом Первому президенту де Бельевру. Все перечисленные пункты были исполнены, и в Страстной понедельник маршал с Первым президентом явились за мной в Венсенн, дабы в королевской карете препроводить меня в Порт-а-л-Англе.
Разбитый подагрой маршал не смог подняться в мою камеру, и пришедший за мной г-н де Бельевр, пока мы спускались по лестнице, успел шепнуть мне, чтобы я не давал обещания, какого у меня будут требовать. И в самом деле, маршал, дожидавшийся меня внизу, просил, чтобы я дал слово не искать способа бежать. Я отвечал ему, что подобные обещания дают военнопленные, но я никогда не слыхал, чтобы их требовали от политических заключенных. Маршал рассердился и объявил, что в таком случае не примет на себя ответственности за мою особу. Г-н де Бельевр, который в присутствии караульного офицера, Праделя и солдат не мог договориться со мной обстоятельно, перебив его, сказал: «Вы не поняли друг друга. Господин кардинал вовсе не отказывается дать вам такое обещание, если вы полностью ему доверитесь и не приставите к нему караульных. Но если вы решите охранять его, сударь, на что вам его обещания? Человек, которого охраняют, вправе их не давать» [623].
«Вы ведь знаете, что я не могу исполнить такое условие. Ну, что ж, — продолжал он, обратившись ко мне, — придется мне вас сторожить, но я буду делать это так, что у вас не будет причин на меня сетовать».
И вот мы выехали под конвоем тяжелой и легкой конницы и мушкетеров Короля; в конвое этом весьма торжественно выступали еще гвардейцы кардинала Мазарини, что, на мой взгляд, было совершенно неприлично.
тем, что теперь, если не ошибаюсь, состоит на службе у Мадам, сели на тот же корабль, что и мы, а гвардейская рота следовала за нами на другом судне. Караульный офицер, гвардейцы Короля и гвардейская рота покинули меня на другой же день после прибытия в Нант, и я остался всецело на попечении маршала де Ла Мейере, который сдержал слово и охранял меня с такой учтивостью, что лучшего нельзя было и желать. Все меня навещали, придумывали для меня всевозможные развлечения, почти каждый вечер давали для меня комедию. Все городские дамы являлись на спектакль и часто оставались ужинать.
Она была прехорошенькая и премилая и к тому же напоминала г-жу де Ледигьер. Мне она весьма понравилась, но я ей — увы — не понравился ничуть: то ли я был не в ее вкусе, то ли мать ее и отчим еще в Париже внушили ей недоверие ко мне, усердно расписывая мое непостоянство и мои любовные приключения. С обычной своей ветреностью я недолго горевал об ее жестокосердии — свобода встречаться с местными дамами, какую предоставил мне маршал де Ла Мейере и какую, по правде говоря, ничем не стесняли, была для меня большим утешением. Стерегли меня, однако, столь же неусыпно, сколь учтиво. Только удалясь к себе в комнату, я уходил из-под надзора, но единственную дверь в эту комнату день и ночь охраняли шестеро солдат. В ней было всего одно окно, расположенное очень высоко и к тому же смотревшее во двор, где всегда размещался многочисленный караул, а всякий раз, когда я выходил, за мной следовал отряд из упомянутых выше шести солдат, которые располагались на террасе башни, откуда могли видеть, как я прогуливаюсь по садику, разбитому на своего рода бастионе или равелине, окруженном водой. Г-н де Бриссак, который встретил меня по прибытии моем в Нантскую крепость, а также господа де Комартен, д'Аквиль и аббаты Понкарре и Амело, приехавшие туда вскоре после, были более удивлены неусыпностью установленной за мной слежки, нежели довольны учтивостью моих стражей, хотя последняя и была отменной. Признаюсь вам, что слежка и меня очень тяготила, в особенности после того, как от нарочного, посланного аббатом Шарье, я узнал, что папа не пожелал признать мое отречение; я был сильно раздосадован, потому что согласие папы все равно не могло узаконить моего отречения, но зато даровало бы мне свободу. Я спешно отправил в Рим Мальклера, имеющего честь быть вам знакомым [624], вручив ему письмо, в котором изъяснял папе, в чем состоит прямая моя выгода; сверх того я снабдил Мальклера подробной инструкцией, перечислив в ней все способы, какими возможно, не уронив достоинства папского престола, утвердить мое отречение. Но убедить Его Святейшество не удалось, он остался непреклонен. Он счел, что его репутация потерпит слишком большой ущерб, если он согласится, пусть даже на время, одобрить столь чудовищное надругательство над всей Церковью. «Я знаю, что согласие мое не узаконит отречения, исторгнутого силою, — сказал он аббату Шарье и Мальклеру, которые со слезами на глазах заклинали его уступить, — но знаю также, что оно меня обесчестит, когда пойдет молва, что я признал отречение, подписанное в крепости».
при кардинале де Ришельё, столь глубоко в него впечатлелась, что, хотя он питал сильную неприязнь к особе кардинала Мазарини, он трепетал даже звуков его имени. Я не пробыл в руках маршала и двух дней, как тотчас заметил в нем этот дух подобострастия, а сам он заметил, что ввязался в дело, которое в дальнейшем может оказаться весьма для него затруднительным. Страхи его усилились при первых известиях о том, что Рим заупрямился. Волнение, с каким он их встретил, переходило границы всякого приличия. А когда Кардинал уведомил маршала, будто ему известно из верных рук, что в несогласии папы повинен я сам, г-н де Ла Мейере уже не мог более сдерживаться: он осыпал меня упреками, не захотел выслушать мои объяснения, совершенно искренние и правдивые, и уверовал, а лучше сказать, постарался себя уверить, что я лгу. Я все понял и не сомневался более, что он ищет предлога при первом удобном случае предать меня в руки двора. Поведение такого рода присуще тем, в ком хитрость превозмогает здравомыслие, но оно вовсе не сулит успеха тем, в ком горячность превозмогает прямодушие. Я на деле доказал это маршалу, ибо вынудил его обнаружить свои намерения, исподволь его раздразнив: он выдал себя сам, неосторожно открыв их в присутствии всех, кто находился с нами во дворе крепости. Он прочитал мне письмо, в котором ему сообщали, что двору стало известно, будто я обещал Месьё, находящемуся в Блуа, склонить на его сторону маршала де Ла Мейере и даже выражал надежду, что маршал предоставит герцогу Орлеанскому убежище в Пор-Луи [625]. Я сказал маршалу, что его будут надувать таким образом каждый день и что двор, который, удалив меня, желал лишь одного — водворить спокойствие в Париже, теперь с помощью различных уловок желает меня у него выманить. Маршал в ярости обернулся ко мне. «Да будет вам известно, сударь, — объявил он громко и раздраженно, — я не намерен ссориться из-за вас с Королем. Я честно сдержу свое слово, но пусть и Первый президент сдержит свое — то, что он дал Королю». Сообразив эти его речи с краткой поездкой в Пор-Луи, какую маршал совершил два дня спустя, и с тем, как поспешно он отослал в Ла-Мейере [626] свою жену, всего за восемь или десять дней до того воротившуюся из Парижа, я решил, что мне следует бежать не мешкая.
Первый президент, у которого двор уже пытался обиняками выманить согласие на мое возвращение, торопил мой побег, а Монтрезор через одну из нантских дам передал мне записку такого содержания: «В конце месяца, если вы не успеете бежать, вас переведут в Брест». Но побег был делом далеко не простым. Прежде всего следовало отвести глаза маршалу, убедив его, сразу по его возвращении из Пор-Луи, что Рим склонен уступить; Жоли показал ему несколько расшифрованных писем, имевших вид совершенно правдоподобный [627]. В этом случае мне снова пришлось убедиться, что люди особенно недоверчивые легче всего даются в обман. Затем я открылся де Бриссаку, который время от времени наезжал в Нант и обещал мне свою помощь. Имея при себе большой багаж, он путешествовал всегда с целой вереницей мулов: его даже укоряли за то, что нарядов у него не меньше, чем у Короля. Обилие его дорожных сундуков навело меня на мысль, что я мог бы спрятаться в одном из них. Для этой цели смастерили сундук размером немного более обыкновенного. Внизу просверлили дыру, чтобы я мог дышать. Я даже его опробовал и нашел, что такой план бегства можно исполнить с тем большей легкостью, что он прост и к тому же не требует участия многих лиц. Г-н де Бриссак горячо его одобрил, но, съездив на три-четыре дня в Машкуль [628], совершенно переменил мнение. Он рассказал о моем замысле герцогине де Рец и своему тестю, и они его отговорили — она, я полагаю, из ненависти ко мне, а он в силу своего нрава, который вопреки некоторым его свойствам, достойным истинного вельможи, всегда в конце концов склонял герцога к дурным поступкам. Словом, де Бриссак возвратился в Нант, убежденный, по его уверениям, в том, что я задохнусь в сундуке, а на деле смущенный опасениями, какие ему внушили, будто, участвуя в подобного рода предприятии, он слишком явно нарушит законы гостеприимства. Я убеждал его как мог, что он тем более нарушит законы дружбы, если допустит, чтобы меня перевезли в Брест, имея возможность этому помешать. Он признал справедливость моих слов, пообещал, что больше не поедет в Машкуль и вне пределов замка будет всеми силами содействовать моему побегу. Мы взяли все необходимые меры, чтобы привести в исполнение новый план, который я составил сам, едва пришлось отказаться от первого.
Я уже говорил вам, что иногда прогуливался на некоем подобии равелина, у подножия которого протекала Луара, и заметил, что, поскольку дело было в августе, река не подступала вплотную к стене — между нею и бастионом оставался небольшой клочок суши. Я приметил также, что вход в маленький сад на бастионе с террасы, где, пока я совершал прогулку, оставались мои стражи, загорожен калиткой, которую приказал тут навесить Шалюсе, чтобы солдаты не вздумали лакомиться его виноградом. На этих наблюдениях я и построил свой план: словно невзначай закрыть за собой калитку, которая, будучи решетчатой, не мешала бы караульным меня видеть, однако помешала бы им до меня добраться; спуститься вниз по веревке, которую будут держать мой врач и брат моего управителя, аббат Руссо, а у подножия равелина будут дожидаться с лошадьми четверо дворян, которых я намеревался взять с собою. Исполнить этот план было непросто. Действовать можно было только при свете дня, на глазах двух часовых, стоявших в тридцати шагах друг от друга, и в половине пистолетного выстрела от шестерых моих караульных, которые могли стрелять в меня через прутья решетки. Четверым дворянам, которые должны были ждать меня внизу, чтобы помочь моему бегству, следовало оказаться у подножия равелина точно в условленное время, ибо появление их легко могло вызвать подозрения. А я не мог обойтись меньшим числом помощников, ибо мне следовало пересечь находившуюся поблизости площадку, где имели обыкновение прогуливаться гвардейцы маршала. Если бы моим намерением было только выбраться из крепости, довольно было преодолеть те препятствия, что я вам перечислил. Но замыслы мои были более обширны, ибо я решил направиться прямо в Париж и открыто в нем показаться, а потому предстояло соблюсти и другие предосторожности, несравненно более трудные. Мне следовало добраться от Нанта до Парижа без задержки, чтобы меня не успели схватить по дороге, поскольку гонцы маршала де Ла Мейере не преминули бы повсюду поднять тревогу; мне следовало принять меры и в самом Париже, ибо необходимо было предупредить о моем прибытии моих парижских друзей, но при этом устроить так, чтобы все прочие ни о чем не проведали. Вот скольким струнам предстояло зазвучать в лад, и, оборвись хоть одна из них, расстроилась бы вся игра. Я расскажу вам о том, что из всего этого вышло, но сначала позволю себе рассуждение, которое представляется мне здесь необходимым.