В жизни каждого человека есть высокие вершины и потаенные расщелины.
Плиний Младший
На склоне лет Расин не мог спокойно слышать, как его сын Жан Батист без должной почтительности высказывается о великих авторах древности. Однажды, когда юнец до того забылся, что назвал Цицерона трусом, отец написал ему: «Советую Вам никогда не отзываться с пренебрежением о человеке, столь достойном уважения потомков». Расин любил повторять слова Квинтилиана: «Выносить суждения о таких людях нужно с величайшим почтением и осмотрительностью».
он прежде всего — человек, подвластный страстям; к тому же, в его эпоху не было принято много говорить о себе, а писателям еще не пришло в голову, что их частная жизнь может в один прекрасный день заинтересовать публику.
Наконец, на наше несчастье, он оставил двух сыновей, которые заботливо уничтожили все, что могло бы замутить тот высоконравственный образ их отца, который они хотели завещать грядущим векам. Мертвец, которому мы закрываем глаза и подвязываем носовым платком челюсть, покойник, в чьи скрещенные на груди руки мы вкладываем четки, не похож на пылкого человека, которого мы знали много лет. Таким покойником предстает Жан Расин в воспоминаниях сына, благочестивого пьяницы Луи Расина. Отсюда то раздражение, а подчас и дерзость, которых немало в нашей книге, — ведь нами двигала пристрастность любви.
Самое большее, что мы можем сделать для у мерших, — не превращать их в статуи непорочных святых, ибо это значило бы умертвить их во второй раз. Самое лучшее — приблизить их к нам, свести с пьедестала на землю.
Тем не менее мы не стали писать о Жане Расине как о живом человеке, не стали делать из него героя романа. Если бы знаменитые люди, которых принято сегодня выводить в романах, могли присутствовать при своем воскрешении, они с изумлением воззрились бы на героев, носящих их имена, и вряд ли узнали бы себя. Напрасно авторы стали бы ссылаться на тщательно изученные документы; люди прошлого опровергли бы все вплоть до собственных слов. Письма и дневники великого человека нередко сбивают биографа с толку. Письма, которые пишутся обычно без мысли о посмертной публикации, всегда обращены к адресату; пишущий заботится не о том, чтобы создать верное представление о себе, — он хочет нравиться и старается выглядеть таким, каким его хотят видеть. Любой, даже самый интимный дневник — литературное произведение, подтасовка фактов, ложь. Из нашего внутреннего хаоса мы извлекаем гармоническое создание и любуемся им. Если и есть на свете человек, который ведет дневник для собственного удовольствия, а не для грядущих веков (хотя мы сильно сомневаемся, что таковой существует), он тоже совершает подлог, только обманывает не других, а самого себя. Важнейшая в его жизни любовная связь не попадает на страницы дневника; он утаивает именно то, что лучше всего раскрыло бы нам его душу.
Возможно, наши правнуки, которые займутся жизнеописанием нынешних знаменитостей, будут счастливее нас, поскольку люди нашего поколения, как всякий знает, отличаются исключительной честностью по отношению к самим себе. Впрочем, скорее всего, и правнукам придется нелегко; ведь сказать о себе все — значит не сказать ничего; биографы 2000 года будут безуспешно биться над изображением героев, влюбленных в собственную сложность. Мы весьма сомневаемся, что они смогут нарисовать верный и живой портрет своих прадедов, буквально сотканных из противоречий.
— причина столь существенная, что, пожалуй, не было нужды ссылаться на другие, —состоит в том, что для создания такой биографии требуется особый дар, которого мы лишены. Романист, привыкший сам рождать живые существа и нарекать им имена, теряется перед героем, появившимся на свет без его помощи, перед человеком, которого сотворил не он, писатель, а Господь. Можно, конечно, взять некоторые известные эпизоды реальной биографии и вышивать по этой канве — вообразим, например, разговор Расина с самим собой ночью, в королевской опочивальне, где поэту приходится коротать время, ибо Его Величество король страдает бессонницей, а Расин — лучший чтец во всей Франции. Прислушиваясь к августейшему храпу, который в любую минуту может прерваться, поэт вспоминает свое детство в глухой провинции, Пор-Руаяль, события, которые привели его, прошедшего земную жизнь до половины, в роскошный альков, где он вынужден бодрствовать в столь причудливой обстановке, среди золота и сквозняков. Это был бы прекрасный монолог, но нам недостает фантазии и святотатственной дерзости, чтобы написать его.
Что же касается биографии Расина, основные этапы которой общеизвестны, тут нам оставалось только скромно задавать вопросы и отвечать на них, не претендуя на сенсационное раскрытие каких бы то ни было тайн. Жизнь человеческая всегда неповторима, всегда единственна в своем роде, но писатель избирает себе одного героя из тысячи, потому что чувствует свое с ним родство: наилучший путь к познанию человека, жившего несколько веков назад, проходит через нашу собственную душу.
I
В 1649 году десятилетний мальчик отправился из Ферте-Милона, где учился в школе у мессира Рено и пел в хоре церкви Богоматери, в Бове — там был коллеж, пользовавшийся доброй славой. Дойдя до Крепи-ан-Валуа, он повернул на Мондидье и заночевал в Клермоне. Мальчика звали Жан Расин, был он сиротой. Когда ему исполнился год, его мать, Жанна Сконен, умерла в родах, подарив ему сестренку Мари. Отец его, регистратор соляного амбара в Ферте-Милоне и окружной прокурор, в 1642 году женился вторым браком на Мадлене Воль, а год спустя, 6 февраля 1643 года, тоже скончался. Девочку взяли к себе Сконены, а мальчика — Расин-дед, смотритель соляного амбара, и бабка, Мари Демулен.
Всякий биограф,желающий понять своего героя, прежде всего стремится выяснить, что у него были за предки. Это естественно: самая своеобразная личность — всего лишь звено родовой цепи. Чтобы проникнуть в тайну всех противоречий и неожиданностей одного-единственного характера, понадобилось бы подняться по этой реке с бесчисленными притоками к самым ее верховьям. Но это нам не под силу, даже когда речь идет о нас самих. Кто не погружался в изучение своей родословной, кто не зачитывался старыми письмами, надеясь найти в них ключ к собственной тайне? Увы, напрасно. Что же говорить о тайне человека, который уже больше двух столетий спит в могиле? Так что мы не поддадимся соблазну объяснить характер Расина смешением в нем крови необузданных, грубых Сконенов, потомков франков или скандинавов, с кровью набожных Расинов, выходцев из латинского, церковного мира. Фамильный герб Расинов украшала «гадкая крыса», выдававшая не слишком знатное происхождение, о котором Жан Расин не любил распространяться. Но кроме крысы, там был изображен и пророческий лебедь. Герб этот получил прапрадед Расина. Род Сконенов более славен: дед Пьер был королевским прокурором лесного ведомства и председателем соляного амбара. Однако нрав у Сконенов был грозный, и Расин называет их всех франкскими мужланами: «Кроме Пьера, который, впрочем, тоже недалеко от них ушел».
Мы не станем также уподобляться всем предыдущим биографам Расина и утруждать себя поисками в его стиле и гении просвещенной сдержанности, изящества и чувства меры, характерных для уроженцев Валу а, —оставим это авторам учебников и научных трудов по французской литературе.
— атмосфера, в которой Расин рос. Здесь все до мелочей было проникнуто суровым духом христианства. Мы знаем, что такое с самого раннего детства жить в постоянном страхе перед Господом, чей взор преследует нас повсюду, даже в снах. В чьей благочестивой душе не живут воспоминания детства, упоительные, но вместе и страшные? Янсенизм, отнимающий у человека все, чтобы ничем не поколебать могущества Предвечного, и приучающий юное существо жить трепеща, оставил в глуши наших провинций гораздо больший след, чем многие думают. Как ни сладостны воспоминания о первом причастии, не будем забывать, что песнопение наше начиналось в тот день словами: «Грозный ковчег...»
За год до рождения Жана Расина в его родном городе, может быть, даже в том самом доме, где был целомудренно зачат будущий поэт, нашли приют гонимые янсенисты. Господин де Сен-Сиран только что был заключен в Вен-сеннский замок. Отшельники из Пор-Руаяля укрылись в Ферте-Милоне: Лансло поселился в семье одного из своих учеников, Никола Витара, кузена Расина, которому в ту пору было четырнадцать лет и с которым много позже Жана Расина будет связывать нежная дружба; за Лансло последовали Антуан Леметр и де Серикур. По словам Фонтена, набожные жители городка относились к ученым изгнанникам с таким почтением, что, когда те проходили по улице, горожане, сидевшие на порогах домов, вставали и молча провожали их глазами.
«Отшельники» покинули Ферте-Милон незадолго до рождения поэта. Но Расин наверняка слышал в детстве немало историй о пребывании в городе гонимых святых: «Господа Леметр и де Серикур выходили из дому лишь ради праздничной мессы в церкви монастыря Сен-Лазар. Летом 1639 года они иногда гуляли после ужина в соседнем лесу либо поднимались на гору и там беседовали о Боге. Около девяти они возвращались — шли они друг за другом, перебирая четки и читая молитвы». Тем временем тетка Жана, младшая сестра его отца Аньес Расин приняла постриг в монастыре Пор-Руаяль-де-Шан под именем матери Аньес де Сент-Тэкл. Его бабка Мари Демулен, сестра той самой госпожи Витар, которая приютила гонимых «отшельников», была такой истовой янсенисткой, что, овдовев в 1649 году, переселилась туда к дочери. Мать восьми детей (среди которых были Аньес и отец поэта), она заслужила спокойную старость. Тогда-то десятилетний школяр Жан Расин и отправился в Бове. Сестра его Мари по-прежнему жила у деда Сконена.
О жизни Расина в Бове известно лишь одно: как-то раз он играл с товарищами в войну, воображая себя участником Фронды, и кто-то попал ему камнем в висок, отчего над левой бровью у него на всю жизнь остался шрам. Учеником он был весьма прилежным, свидетельством чему служит найденный в Клермоне экземпляр «Георгик» Вергилия со множеством помет на полях, сделанных его рукой и обличающих недюжинные познания.
Расину было уже шестнадцать, когда в 1655 году он покинул Бове и отправился в Пор-Руаяль к своей бабке (скромной женщине, на которую настоятельница мать Анжелика смотрела свысока) и тетке. Некоторое — очень недолгое — время господин Лансло преподавал ему в Гран-же греческий язык; его учителями были также Николь, Антуан Леметр и Амон. Судя по тому, что полвека спустя Расин просил похоронить его у изножья могилы кроткого господина Амона, Расин любил его больше других. Из всех отшельников ученый врачеватель был самым добрым и умел излечивать не только телесные, но и душевные раны обездоленных. Должно быть, Расин полюбил его, потому что разглядел его нежное сердце и догадался, какие бури бушевали в груди этого беспорочного человека. Господин Амон принимал последний вздох монахинь, которых грозный владыка не допускал к причастию. Он сочинял специально для них небольшие трактаты, утешая несчастных, разлученных друг с другом и лишенных евхаристии. Он учил их воскрешать в памяти прежние причастия: «Кто может разлучить нас с нашим сердцем?» — писал он им. Как мог чувствительный Расин не привязаться к столь кроткому святому отцу?
— но лишь потому, что там жили его родные; нет никаких оснований полагать, что он подчинялся монастырскому уставу и вставал ночью на молитву. Вот он просыпается в одиночестве, вдали от любимых учителей. За стеной слышны голоса дев, которых он называет смертными ангелами. Сердце его открывается сладкой и грозной вере — но дикая природа знаменитой долины и пленительная греческая поэзия сообща будят дремлющую в его душе страсть, сила которой пока еще неведома ему самому.
Расин поселился в монастыре Пор-Руаяль-де-Шан в том опасном возрасте, когда мальчик превращается в мужчину, — это заставляет нас задуматься над драмой, которую многовековая традиция мешает нам осознать: приверженность к учению, проповедующему презрение к плоти, ненависть к материальному миру, любовь к вещам неосязаемым, — и это в пору, когда пробуждающееся желание инстинктивно, с отчаянным упорством ищет свой предмет. Мы клянемся никогда не забывать о смерти и о ничтожности всего, что не есть Бог, — а сами находимся в том возрасте, когда жизнь кажется безгранично щедрой, а любое желание — осуществимым. В шестнадцать лет драма Страстной недели состоит для многих в контрасте восхитительной, исполненной неги весны и необходимости предаваться размышлениям о Господе, распятом ради нашего спасения. Юноши мечтают обрести совершенство в страдании в то самое время, когда все в них и вокруг них вопиет о бессмысленности целомудрия. Столкновение весны со смертью Спасителя — драма всякого религиозного воспитания; не удалось избегнуть ее и юноше Расину.
Впрочем, отнюдь не все дети, выросшие в религиозных семьях, пережили эту драму. Как ни странно, очень немногие по-настоящему впитывают в себя христианское учение; большинству оно — как с гуся вода. Вся их вера сводится к заученным словам и жестам. Лишь горстка наиболее страстных предана Господу всем сердцем. Изголодавшись по любви, они с жадностью набрасываются на божественную пищу, которую предлагает им религия, — предлагает до того, как у них появится какая-либо иная. И вот, чем сильнее они привязываются к непреходящему, тем глубже ощущают прелесть преходящего: постоянные помыслы о вечном лишь обостряют их чувствительность к сиюминутному. Живя в пустыни, которую вынуждены были покинуть многие из «отшельников», Расин читает Псалтирь, «Теагена и Харик-лею», Библию, Софокла, Еврипида, «Исповедь» Блаженного Августина, Вергилия, — он прислушивается и к зову Бога и к зову богов. Как он, наверное, был очарователен, «малыш Расин» (Антуан Леметр так и адресовал одно из своих посланий — «Малышу Расину, в Пор-Руаяль»), способный растрогать даже этих суровых людей: «Любите всегда Вашего папеньку так же, как он любит Вас...» — писал ему Антуан Леметр.
Первые стихи юного поэта написаны во славу Пор-Руаля, который он величает «священной обителью тишины». Он призывает Музу лишь затем, чтобы поведать о своей любви к Иисусу:
О муза, Господу служи,
Здесь благодатный рай процвел,
И непорочность свой престол
Воздвигла здесь из лилий,
Чтоб сонмы ангелов земных
Склонясь у алтарей святых 1.
Но он помнит и о Софокле, и о том, что солнце — око мира и само одаряет деревья оружием для борьбы с его «обжигающей красотой». Он пишет о том, что в Пор-Руа-яльском пруду земля сливается с небом в «дивном хаосе».
И хаос этот проникает в его сердце. Он преследует Флору в полях, он умиляется слезам, пролитым Авророй. Греческий и латынь, которым господин Лансло обучает его, дабы он мог разобраться в Священном писании, становятся для него источником поэзии, цель которой — она сама и ничто иное. На полях книг он оставляет пометы, которые обличают снедающий его жар: «Амур — человечнейший из богов». Поневоле вспомнишь тетрадку, в которой юный Бонапарт записал: «Святая Елена, маленький остров».
Пусть Расин и не выучил наизусть огромный роман «Теаген и Хариклея», который, по словам его сына Луи, наставники запрещали ему читать, все равно ясно, что уже в Пор-Руаяле поэт не боялся читать «дурные» книги. Впрочем, строгие учителя проявляли в этом отношении поразительную непоследовательность, так что когда в один прекрасный день злой мальчишка восстал против своих набожных наставников, у него были все основания жестоко посмеяться над ними (в «Письме к автору „Мнимой ереси" и „Духовидцев"»): «А Вы-то сами, с чего это Вы взялись переводить на французский комедии Теренция? Стоило ли отвлекаться от Ваших святых дел ради перевода комедий? Сумей Вы по крайней мере передать их изящество, публика оценила бы Ваши труды. Вы, наверно, скажете, что убрали только некоторые вольные места, но Вы ведь утверждаете, что, скрывая страсти под покровом приличий, мы лишь усугубляем опасность. Вот Вы сами и оказываетесь в числе растлителей».
«малыша Расина». Но «малыш Расин» сомневается, что господин де Саси разбирается в красотах такого рода. Он начинает задыхаться в атмосфере покаяний и священной ненависти. Юношеская лихорадка вот-вот охватит его.
сочинять на латыни элегию Ad Christum и оттачивать свое мастерство в подражании гимнам из католического требника — в конце жизни он вернется к этим опытам и создаст замечательные духовные песнопения. Кроме того, он шлет Антуа-ну Витару рифмованные хроники, где без тени сочувствия описывает «позор и поражение несчастных августинцев». Все эти споры о благодати, памфлеты, письма, чудеса и мученики наскучивают юноше, у которого в голове — иные радости, более подобающие его возрасту и темпераменту. Однако это вовсе не означает, что правы авторы, которые изображают молодого Расина хищником, показывающим когти, познающим свою силу и ни в чем не подчиняющимся религии. Нет, на сей раз Луи Расин, вообще-то склонный подтасовывать факты, гораздо ближе к истине: христианская тревога проникла в душу юного, но уже страстного существа, начинающего поэта, жаждущего известности и оваций, мечтающего о любви и славе — обо всем, что порицают и презирают его учителя; эта тревога раз и навсегда вошла ему в кровь.
не менее удачное выражение Паскаля (которое, быть может, пришло ему в голову в Гранже, когда он сочинял «Письма к провинциалу») — «восхитительная и преступная жизнь в свете» — полностью приложимо к Расину. Какие бы безумства он ни творил, в глубине его души всегда жило сознание, что наслаждения, которым он предается, греховны. Сама ярость его бунта против Пор-Руаяля свидетельствует о том, какая тревога затаилась в его душе; тревога эта была столь сильна, что при первых же жизненных неудачах она вновь и на сей раз целиком овладела этим пылким и слабым сердцем.
Примечания.
1. Перевод М. Гринберга.