X
Расин любил короля. Почему многие историки литературы так старались это затушевать? Мы так же можем судить об этой любви, как слепорожденный — о красках и линиях. Нам такая любовь чужда, вернее, мы перенесли ее на другие объекты. Что поразительнее: когда люди поклоняются куску трехцветной материи или когда предмет их поклонения — человек, воплощающий в себе Францию, человек, чьи предки создали Францию, а дети именуются детьми Франции? Если бы Жан Расин мог узнать, как шокирует нас его страстная привязанность к королю, он был бы, наверно, удивлен ничуть не меньше, чем современные французские католики, если бы их патриотизм сочли ересью. Вряд ли он понял бы, что возмущает нынешнего теолога в его словах из письма к госпоже де Ментенон: «Господь даровал мне милость никогда не краснеть ни за короля, ни за Евангелие». Сначала король, а уж потом Евангелие! Пожалуй, только в этом воспитанник Пор-Руаяля погрешил против первенства духовного начала.
Немилость короля ускорила кончину Расина — нас это не удивит, если мы вспомним, в какой чести он был целых двадцать лет после постановки «Федры»; чем больше было милостей, тем больнее оказалось их лишиться. Он видел в этом счастье: быть любимцем своего кумира, в любое время дня и ночи спешить на зов царя царей, пользоваться едва ли не единолично привилегией без специального приглашения присутствовать при утреннем выходе Его Величества (королевский постельничий дал Расину понять, что ему это не по вкусу, и Расин от души порадовался, когда того заключили в Бастилию по обвинению в квиетизме!).
Король был так милостив, что, когда у него начиналась бессонница, оставлял Расина на ночь в своей опочивальне. У него не было недостатка в чтецах, но кто из них мог сравниться с Расином? Однажды в Отее, в гостях у Буало, Ва-ленкур слышал, как Расин читал с листа «Эдипа» Софокла с таким пылом, что у слушателей захватило дух; а когда в один прекрасный день в Тюильри он декламировал сам себе «Митридата», рабочие решили, что он сошел с ума и «того гляди бросится в пруд».
раз доказывает, какого высокого мнения был Людовик XIV о своей особе, причем самое поразительное, что никого из современников это назначение нисколько не удивило.
Стараниями госпожи де Монтеспан Расин и Буало удостоились сомнительной чести быть возведенными в ранг королевских историографов. Произошло это в феврале 1677 года, то есть как раз тогда, когда столько тайных и явных причин заставили Расина пойти ва-банк. Большого шума новое назначение не вызвало, но насмешек хватало — завистники не дремали. В те времена военные не любили, чтобы литераторы совали нос в их дела. Героизм был привилегией, которую буржуа охотно уступали вельможам. Бюсси-Рабютен возмущался, что король не доверил писать историю своего царствования родовитому дворянину, такому, например, как он, Бюсси. А самому королю было, наверное, забавно таскать за собой в походы двух замечательных поэтов, не слишком ловко держащихся в седле. Примерно так же, вероятно, во время последней войны посмеивался король-народ, встречая в окопах великих писателей, которые, между прочим, льстили этому народу гораздо больше, чем Буало и Расин Людовику XIV.
В 1678—1693 годах Расин сопровождает короля, воюющего в Нидерландах и Люксембурге; Буало почти все время проводит дома, пытаясь вылечить больное горло; его боязнь полностью потерять голос — едва ли не единственная тема дошедшей до нас переписки двух великих людей (если не считать рассуждений о просодии). Шутка Сегре не лишена справедливости: «Господин де Ларошфуко имел в виду Депрео и Расина, когда сказал, что не может долго нравиться тот, кто всегда умен на один лад. Эти двое не знают ничего, кроме поэзии; заговорите с ними о чем-нибудь другом, и вы поставите их в тупик».
Но самые злые насмешки обрушились на Расина и Буало при осаде Гента; придворные прозвали их «господами с возвышенными чувствами». Король, не отличавшийся большой тактичностью, намекнул на это сразу после смерти поэта. «Господин Депрео, —писал Жан Батист своему брату Луи, — без устали хвалил христианское мужество, с которым он (Расин) встретил смерть, и даже сказал об этом королю; тот отвечал: „Меня это немало удивляет, ибо, насколько я помню, при осаде Гента вы и то проявили больше отваги"».
Лучший друг Расина при дворе, господин де Кавуа, на войне то и дело строил ему козни, чтобы посмешить короля; некоторые из них, не стоящие пересказа, упоминает Луи Расин. Шутки госпожи де Севинье более остроумны: «Так вот, два поэта-историографа следуют за двором, невообразимо растерянные, пешком, верхом, по уши в грязи... Их изумление забавляет короля... У обоих безмерно дурацкий вид. На днях они сказали королю, что теперь их не удивляет необычайная храбрость солдат, —чтобы покончить с ужасами военной жизни, всякий с радостью пойдет на верную смерть. Все рассмеялись; так наши поэты развлекают короля».
нас наибольшее сочувствие. Конечно, у него иногда вырываются и такие слова, как в письме маршалу Люксембургскому по случаю его победы при Флерюсе: «Все было в этой битве: величие, вражда, отвага, огромная армия, ужасная резня... Судите сами, какое здесь раздолье для историка...» Но когда перед нами письма неофициальные, мы яснее читаем истинные мысли Расина. Вот, например, что он пишет в мае 1692 года после смотра в лагере при Жеври, в двух часах от Монса: «Я был до того утомлен и ослеплен блистанием шпаг и мушкетов, так оглушен барабанами, трубами и литаврами, что, по чести сказать, перестал понимать что бы то ни было, положился на своего коня и от всего сердца желал лишь одного — чтобы все, кого я вижу, оказались в это мгновение в своих хижинах или домах, рядом со своими женами и детьми, а я сам — на улице Каменщиков, в кругу моей семьи».
Парадная история, которую создал Расин и которая, должно быть, состояла из одних славословий (Расин был не прав, но он исполнял волю короля), сгорела в январе 1726 года в доме Валенкура. Пожар был такой сильный, что даже серебро расплавилось; естественно, не уцелели и книги, в частности все сборники анекдотов о знаменитых людях, которые коллекционировал милый болтун. В 1683 году стараниями Лувуа Расин был принят в «малую академию» (существовавшую с 1663 года). Вместе с Буало, Ренсаном, Шарпантье, Таллеманом-младшим, Кино и Фелибьеном наш поэт придумывал надписи для медалей в честь великих деяний короля. Из этого кружка ученых царедворцев возникла впоследствии Академия надписей и изящной словесности.
Итак, день и ночь Расин льстил королю, и даже служба его состояла в том, чтобы беспрестанно восхвалять монарха. Так ли хорошо он справлялся со своими обязанностями, как это принято считать? Стоит повнимательнее вчитаться в черновик одного из его писем к госпоже де Ментенон, и станет ясно, что вместе с удачей Расину изменила и ловкость царедворца. Быть постоянно перед глазами владыки и никогда не вызывать его неудовольствия — вот главное умение придворного; научиться ему невозможно, это врожденный дар. «Он жаждет прослыть услужливым, —язвительно пишет Шпангейм, — но не хочет и не может оказать ни единой услуги; удивительно, как он до сих пор не впал в немилость. Для человека, вышедшего из низов и попавшего ко двору, он держится неплохо. Он заимствовал у актеров напыщенные жесты, подправил их и получил доступ всюду вплоть до королевской опочивальни». Конечно, к суждению бранденбуржца нужно относиться с осторожностью, но вот, в передаче Луи Расина, мнение Людовика XIV, который, вероятно, является тут самым авторитетным судьей: «Кавуа подле Расина мнит себя остроумцем, Расин подле Кавуа мнит себя царедворцем». Приговор вынесен; впрочем, он ничуть не принижает поэта в глазах тех, кто его любит. Расин выбивался из сил, занимаясь делом, которое ему, выходцу из буржуазной, провинциальной, янсенистской семьи, было глубоко чуждо. Великий Арно и Николь деликатно предостерегали его. Они говорили ему о чрезмерности его славословий. По поводу речи в Академии сам король изволил заметить, что лесть в слишком больших дозах вредна. Не в том ли состояла главная ошибка Расина-царедворца, что его любовь к Людовику XIV была искренней? Не случайно он сказал в «Есфири»:
Кто оскорбления не может пережить
—
Сам он, по собственному признанию, в присутствии короля терял голову. Вскоре мы увидим, как он впивается глазами в августейшее чело, ловит слова, слетающие с этих еще недавно ласковых, а ныне суровых уст, пытается поймать взгляд монарха, кружит вокруг светила, которое по-прежнему светит, но уже не греет. Король лишил его благосклонности, как Бог лишает благодати. И не в силах бедного человека вернуть утраченное счастье. Милости в немилости короля неисповедимы