XI
Людовик XIV ценил Расина не за лесть, а за ум — «Есфирь» помогла поэту гораздо больше, чем весь фимиам, который он воскуривал королю. Воспитанницы Сен-Сира уже не раз ставили трагедии Расина. «Наши девочки только что сыграли «Андромаху», —писала госпожа де Ментенон , — да так прекрасно, как им больше не сыграть ни ее, ни другие Ваши пьесы». Госпоже де Ментенон хотелось, чтобы Расин написал что-нибудь специально для ее воспитанниц. Расин спросил совета у Буало, тот возмутился и заклинал друга не позориться, но поэт решил воспользоваться случаем и, не запятнав своей славы, услужить всемогущей красавице; уже сам сюжет был лестным для нее. В предисловии Расин писал, что избрал рассказ об участи Есфири, потому что «история ее представляет собой величественный урок любви к богу и отрешения от мира среди мирской суеты». В этой короткой фразе заключено все, что мечтала услышать о себе госпожа де Ментенон. Впрочем, побоявшись, что намеков в пьесе окажется недостаточно, Расин написал пролог, который с блеском прочла госпожа де Ке-люс, племянница госпожи де Ментенон. В лице этой дамы (обладавшей довольно пышными формами) благочестие восхваляло короля за то, что он сражается во славу Господа; врагам его, включая папу Иннокентия XI, стоявшего на стороне принца Оранского, набожный поэт сулил адские муки, отваживаясь на такие строки:
Из ада мрачные исходят испаренья
И самый светлый взор лишают силы зренья.
Госпожа де Келюс играла по очереди все роли, заменяя заболевших; она была Есфирью вместо мадемуазель де Вейлен, Артаксерксом вместо мадемуазель де Ластик, «прекрасной, как день», Мардохеем вместо мадемуазель де Глапион (о которой Расин сказал госпоже де Ментенон: «Вот Мардохей, чей голос берет за душу»); заменяла она также мадемуазель де Мэзонфор (которая однажды перепутала текст и расплакалась, когда Расин упрекнул ее: «Ах, мадемуазель, что же вы сделали с моей пьесой»; заплаканное, ее личико стало еще прелестней, Расин утер красавице слезы своим носовым платком и тоже разрыдался). Амана, Зерешь и Гидаспа играли мадемуазель д'Абанкур, мадемуазель де Марсильи и мадемуазель де Морне.
Начиная с 26 января 1679 года при дворе только и говорили что о «Есфири». Мест в Сен-Сире было мало, и приглашение на спектакль считалось большой честью. Представьте себе короля, стоящего у входа в зрительный зал (просторное помещение перед дортуарами) и самолично принимающего гостей. «Робкие голубки» перед тем, как выйти на сцену, пели «Veni Creator»1. Король опрометчиво впустил к этим овечкам профессиональных певиц. Мадемуазель де Сент-Осман позволила себе некоторые вольности, а мадемуазель де Марсильи покорила сердце маркиза де Вилетта. Сен-сирские наставницы, вынужденные присутствовать на этих празднествах, притворялись, будто ничего не видят, и бормотали молитвы. Госпожа де Ментенон почувствовала опасность слишком поздно. Впрочем, после того, как пьесу напечатали, интерес к ней ослабел. Причины столь шумного успеха хорошо видны из знаменитого письма госпожи де Севинье. На первом месте в нем — радость знатной дамы, удостоившейся беседы с королем; и в самом деле, те, кто имел счастье оказаться в зрительном зале, были заранее расположены к пьесе. С другой стороны, представление не могло не понравиться даже недоброжелателям — так возвышенно звучал текст на сюжет из Священного писания в устах благочестивых девочек. В «Есфири» было все, что нравилось стареющему королю: поклонение ему самому гармонично сочеталось с поклонением Господу. Расин сумел превознести величайшего короля земли и слить его образ с образом царя небесного, да как искусно! Людовик XIV внезапно начал находить вкус в том, что вечный хор непорочных дев воспевает его не только на земле, но и на небесах. Но люди, которым удача не кружила голову и у которых было столько же здравого смысла, сколько у госпожи де Севинье остроумия, сумели дать «Есфири» более трезвую оценку. Госпожа де Лафайет ставит точки над i в своих «Записках о французском дворе»: «Госпожа де Ментенон, желая развлечь своих воспитанниц и короля, обратилась к Расину, лучшему поэту Франции, которого оторвали от поэзии, где ему не было равных, и, на его несчастье и на горе всех любителей театра, превратили в историографа, а в этом деле равных ему было предостаточно. Она попросила его написать пьесу на сюжет из Священного писания; ведь нынче при дворе, словно на том свете, единственный залог спасения — набожность. Расин выбрал историю Есфири и Артаксеркса и написал текст, который был положен на музыку... Получился очаровательный дивертисмент для юных воспитанниц госпожи де Ментенон, а поскольку вещи обычно ценятся в зависимости от того, кто их исполнил или заказал, приглашенные на представление, желая польстить госпоже де Ментенон, говорили, что в жизни своей не видели ничего прекраснее, что новая пьеса превосходит все, что когда бы то ни было создавалось в этом роде... Кто смог бы устоять перед таким множеством похвал? Госпожа де Ментенон пришла в восторг и от замысла и от исполнения. В пьесе можно было увидеть намек на падение госпожи де Монтеспан и возвышение госпожи де Ментенон. Вся разница состояла в том, что Есфирь была чуть-чуть помоложе и не такая ханжа. Поскольку в Астинь узнавали госпожу де Монтеспан, а в Есфири — госпожу де Ментенон, эта последняя с удовольствием пригласила публику на представление, которое поначалу не было рассчитано на посторонних...»
Но самое трогательное в «Есфири», по нашему мнению , — намеки, которые Расин считал понятными ему одному. Нет, не очень-то ловким царедворцем был поэт, который, сочиняя хоры для новой трагедии, вспоминал гонимых дев из Пор-Руаяля и не думал, понравится ли это королю. А ведь даже если бы Людовик ничего не заметил, наверняка нашлись бы добрые души, которые не замедлили бы его просветить. Так и случилось. Поначалу Его Величество не придал этому значения, но проступок поэта запал ему в память. А поскольку он слушал «Есфирь» без устали, то в конце концов не мог не запомнить стон юной израильтянки из первого действия:
Какое месиво из плоти и костей
Гниет без погребенья,
И праведники на съеденье
Влекомы стаями зверей!
«А что, это мысль!» — решил, должно быть, король на десятом представлении. Кажется, будто, узнав от какого-нибудь предателя о желании Расина быть похороненным в Пор-Руаяле у изножья могилы господина Амона, король умилился, что его историограф выбрал столь ненадежное место, и поклялся в сердце своем потревожить его покой.
В ноябре 1690 года Расин прочел в гостиной благочестивого маркиза де Шанденье новую пьесу на сюжет из Священного писания. Однако как бы далеко ни продвинулся великий драматург по стезе благочестия, ему на роду было написано вечно сталкиваться с людьми еще более благочестивыми. Член конгрегации Святого Сульпиция аббат Годэ де Маре, имевший большое влияние на госпожу де Менте-нон и назначенный ее стараниями епископом Шартрским, убедил свою покровительницу не подвергать юных воспитанниц снова той опасности, которая грозила им при постановке «Есфири». Первое представление «Гофолии» состоялось в начале 1691 года при закрытых дверях, без костюмов, в покоях госпожи де Ментенон; затем ее несколько раз сыграли в Версале (однажды — в присутствии английской королевской четы). Единственными, кто оценил этот шедевр, были обладавший непогрешимым вкусом Буало, а также, надо отдать ей должное, сама госпожа де Ментенон, которая, не соглашаясь с общим мнением, утверждала, что «Гофолия» — самое прекрасное творение Расина.
«Есфирь» — изящная пьеса на случай (в которой встречаются возвышенные строки — например молитва Есфири). Взявшись за мелкую работу на заказ, великий гений создал шедевр придворной литературы, шедевр для благочестивого двора. Здесь нет ни одного опрометчивого слова, все продумано, все выверено. В «Гофолии» же мы вновь слышим голос подлинного Расина, великого Расина, которого вот уже четырнадцать лет считали умершим. Он заимствовал «Гофо-лию» из Библии, но создал ее заново, написал своей кровью. Конечно, поэт не признался бы, что в груди старой царицы, неумолимой, смятенной, побежденной, бьется его старое сердце, —и тем не менее это так!
Незадолго до смерти роль Гофолии сыграла Сара Бер-нар. У тех, кто был на спектакле, до сих пор в памяти царственное величие актрисы в роли дочери Ахава. На том представлении я вспомнил, что Вольтер тоже принимал сторону Гофолии против первосвященника. Позиция любопытная, но, как мне казалось, противоречащая замыслу поэта.
Однако, если перечитать эту страшную пьесу, становится очевидно, что Расин хотел, чтобы старая царица была исполнена величия. В Гофолии величия не меньше, чем в Иодае, но она одинока, а на стороне Иодая могущественный защитник, Бог. Федра, раздавленная Господом, не противилась простертой над ней карающей деснице. Представим себе, что Федра пережила Ипполита, пережила Тезея и, вступив в пору, когда женщина больше не думает о любви, решила удовлетворить свое честолюбие, —такая Федра у же не будет слепа, как прежде, когда плотью ее и кровью безраздельно владела любовная страсть. Честолюбцы умеют хранить хладнокровие. Героиня Расина поднимает голову, готовая сразиться с орлом, который вот-вот камнем упадет на нее; Гофолия бросает вызов Богу. На первый взгляд она напоминает Агриппину — возрастом, преступлениями, безумной жаждой власти. Но Агриппина жила в ином мире, в мире, где не было Бога, а были лишь человекоподобные боги, которых так легко умилостивить. Напротив, у Гофолии, как и у Федры, есть неумолимый и всемогущий противник. Федра покорилась, опустила руки. Величественная старая Гофолия, окруженная верными сирийцами, жаждет разрушить храм ненавистного Бога, забросать камнями фанатичных и дерзких священников. Ей кажется, что она еще сохраняет свободу воли, меж тем на самом деле она так же связана по рукам и ногам, как Федра. Она не сознает, что каждый шаг приближает ее к разверстой могиле. Первые же слова, которые Расин вкладывает ей в уста, призваны внушить жалость:
Мир, что так нужен мне и так недостижим, —
горестно признается она Авениру. И сразу после этого оправдывает свое поведение с высокомерием, достойным Екатерины Медичи, Христины Шведской или русской царицы Екатерины II:
Не ей, мятежнице, судить мои дела...
Она ссылается на интересы государства — довод, по понятным причинам, важный и для Расина. Если придворный Короля-Солнца и не оправдывает царицу, то все же, в отличие от первосвященника, смотрит на нее без гнева
— Своей победою могла б я наслаждаться, —
Добра — порукою тому мои дела —
К священству вашему я, Авенир, была...
Никто не пострадал, и цел доныне храм.
(А Людовик XIV в ту пору, возможно, уже решил, что не оставит от Пор-Руаяля камня на камне.)
Тит, Акомат, Митридат, Аман, Матфан — носители этой морали сильных, с которой Расин, несмотря на всю свою религиозность, имел глубокую внутреннюю связь. Замечательно, что и другой великий янсенист, Паскаль, не однажды высказывал суждения, которые привели бы в восторг Стендаля и Ницше , — их особенно много в «Рассуждении о любовных страстях» и в посвящении арифметической машины шведской королеве. Но все дело, наверно, в том, что однажды эти два человека из породы завоевателей поняли, что правда — на стороне рабов, вернее, что господ не существует, поскольку все мы в равной степени рабы нашей грешной плоти и Всевышний требует от своих падших сыновей, чьи грехи искупил его сын, чтобы они принесли ему в жертву все, что составляло их славу.
Тонкие расчеты Гофолии рушатся от одного-един-ственного сна. При всем своем уме она не может избавиться от суеверной тревоги и смятения:
Увидела я сон (хоть снов ли мне страшиться!)...
— и это дает Господу власть над нею. Бог вселяет в ее душу не только ужас, но и нежность, жалость: маленький Элиа-ким тревожит кровожадную Гофолию, чарует ее, несмотря на свои боговдохновенные дерзости. «Его беспомощность, правдивость, обаянье» пленяют сердце, которое, казалось, безнадежно очерствело. Она не ведает, что бог Иоаса обращает против нас и наши слабости, и наше сочувствие к слабым, — мы чаще всего губим себя из-за других и ради других.
Гофолия подавляет угрызения совести; она оправдывает себя тем, что отвечала убийством на убийство, оскорблением на оскорбление. Разве не убили на ее глазах отца, брата, разве не при ней
— Взирал ли кто на зрелище страшней? —
Погибло семьдесят царевых сыновей?
Расин вкладывает ей в уста речь взволнованную и искреннюю; он допускает, что она убеждена в своей правоте, однако он знает, что в борьбе с Господом никто никогда не бывает прав. Бог — не тот противник, который может ошибаться. Его суд — не чета нашему. Как бы мы ни храбрились, наше сердце перед ним как на ладони; сами того не ведая, мы принадлежим ему; он овладевает нами изнутри. «Гофолия» изображает чудо — покорение Богом великой души, которой суждено погибнуть, —погибнуть, в отличие от Федры, безвозвратно. Вероотступник Матфан проницательно описывает симптомы ее капитуляции:
Я третий день ее не узнаю, мой друг.
Она теперь не та владычица былая,
Умела в нужный час опередить врага
Сломили волю в ней пустые угрызенья.
Решимость прежнюю свели на нет сомненья,
— снова женщина — она лишилась сил.
При всей гордыне Гофолии Бог мог бы сломить ее одним знамением, но он доставляет себе удовольствие схитрить; он подкидывает могучей хищнице добычу, а сам скрывается. Сети расставлены: в храме, на первый взгляд совершенно пустом, Гофолию ждут две приманки: отрок и клад, а где-то в глубине затаила дыхание толпа вооруженных левитов. Царица произносит гневную речь против Иодая, и вновь каждое ее слово исполнено величия; вспомним хотя бы строку, глубинный смысл которой вряд ли укрылся от Людовика XIV:
Безумной черни вождь и враг верховной власти!
(Только король часто обращал подобные слова не к первосвященнику, а к Великому Арно.)
И наконец, когда толпа левитов бросается на эту старую, всеми покинутую женщину, она с презрением смотрит на беснующуюся чернь; она не желает признать победу первосвященника; не к нему обращается она, а к действительному своему врагу:
Лишь ты, жестокий бог, ты в этом виноват.
Ты соблазнил меня надеждою на мщенье,
Но вынуждал менять сто раз на дню решенье...
Но даже и теперь, на краю гибели, она не сдается, не смиряется с поражением, она верит в победу — ведь дух бунта и гордыни неистребим и будет восставать против Всевышнего до скончания века. Этот дух унаследовал от нее при рождении маленький Иоас: она передала факел этому носителю света, этому Люциферу; она не сомневается, что дитя отомстит за нее. О пленительное видение! храм, обагренный кровью Захарии...
Расин, быть может, сам не сознавал, с каким наслаждением сочинял он монологи этой неистовой старой царицы, которая не покоряется Господу даже на пороге смерти. Избравший повиновение, трепетное служение, он не отдавал себе отчета, что какая-то часть его души радуется богохульным речам Гофолии, пьянеет от ее отчаянной отваги. Иодай изгоняет тигрицу из храма; тело ее выбросят прямо в грязь, и свора агнцев разорвет его в клочки. Ее постигнет та же судьба, что Иезавель. Расин становится на сторону агнцев, которые не погибнут, которые однажды обретут решимость. Он становится на сторону слабейших, потому что по сути дела они-то и оказываются сильнейшими:
Всю, без раздела
Отдав творцу любовь свою,
С соблазнами мы в бой вступаем смело
Нет счастья во вселенной целой
Превыше, чем творцу отдать любовь свою
Примечания.