XIII
«Депрео! мы оба, вы и я, много потеряли со смертью Расина», — прокричал Людовик XIV, издали завидев Бу ало. Старый поэт повсюду рассказывал о столь хвалебном отзыве Его Величества — всякий придворный рад был бы умереть, лишь бы о нем сказали такие слова. Но это был последний приезд поэта в Версаль. «Я разучился льстить...» —говорил он.
Такая преданность делает честь не только Буало, но и Расину. Буало всю жизнь играл в доме своего друга роль старого ворчливого дядюшки, стыдящегося своей нежности: «На днях мы были за городом,в Отее, —писал Расин в одном из последних своих писем, дошедших до нас, — и господин Депрео на славу угостил все наше семейство; после обеда он повел Лионваля и Мадлон в Булонский лес и в шутку грозился бросить их там одних. А сам не понимал ни слова из того, что лепетали бедные дети».
— нам всегда трудно поверить, что в близких людях, даже самых замечательных, есть что-то необыкновенное. Буало всегда ставил Расина ниже Мольера... и ниже самого себя. Он сказал об этом даже королю, который удивился, но, подумав, добавил: «Впрочем, вы в этом разбираетесь лучше моего». Среди учителей Расина он числил Еврипида и себя самого. Он гордился тем, что научил Расина «с трудом слагать легчайшие стихи». Мы не знаем, известно ли было мнение Буало Расину; быть может, оно его вовсе не возмутило бы. Ревниво оберегавший свое превосходство, особенно если речь шла о сравнении его с Корнелем (когда нашлись люди, возражавшие против печатания речи Лабрюйера, в Академии, поскольку автор «Андромахи» был поставлен в ней выше автора «Сида», Расин горячо защищал ее), он тем не менее никогда не заносился, ибо превыше всего почитал древних. Он отважно отстаивал их совершенство в споре с Перро и терпеть не мог, когда его сравнивали с ними. Возможно, именно поэтому он полагал, что Буало делает ему слишком много чести, произнося его имя рядом с именем Еврипида. Этот гордец не обладал требовательной ненасытностью современных художников, которые по своей необразованности с легкостью утверждаются во мнении, что они ничем не обязаны предшественникам; ничего не зная, они воображают, будто изобрели все заново. Расин же не стыдился, когда его называли подражателем. Он не считал для себя зазорным быть учеником.
— в Расине и Буало! Стихи и лекарства — этим едва ли не исчерпывалось содержание их писем, да, по всей вероятности, и разговоров, — и мы не можем не восхититься такой целомудренной сдержанностью. Впрочем, им была чужда внутренняя противоречивость, вернее, они не считали ее большим достоинством; в отличие от нас, сегодняшних людей, они не были на ней помешаны, не стремились к ней во что бы то ни стало. И в этом они также подражали грекам. Расин молил Господа простить ему тайные прегрешения его жизни, но вспоминал ли он о них, когда оканчивал молитву? Вряд ли. Однако когда Расин принимался злословить, Буало, свидетель его бурной юности, должно быть, кое о чем ему напоминал.
Ибо дружба не мешала Буало судить Расина-человека так же трезво, как Расина-поэта. «Он говорил, что Расина наставила на путь истинный религия, от природы же он был насмешлив, вспыльчив, завистлив и сладострастен». Он знал своего грозного друга лучше нас. Он был своим человеком в доме Расина и, возможно, помогал сыновьям поэта сжечь опасные бумаги, оставшиеся от отца.
Вспыльчивость, завистливость, сладострастие — залог самых тяжких прегрешений. Если Буало и находил подчас благочестие своего друга слишком ревностным, он, однако, не мог не признать, что иные ненасытные сердца ради своего спасения должны целиком предаться Богу. В двадцать лет молодость, талант, успех, любовь помогают Расину совладать с чрезмерной чувствительностью, которая делает его столь уязвимым. Этот гениальный насмешник может отразить любую атаку; опережая противника, он бросается на него и разит без промаха. Но молодость проходит, любовь остывает. Ветер успеха меняет направление; прекрасное дерево приносит последние плоды; поэт ослабел, устал. Быть может, враги похитили у него его смертоносное оружие. Бедный поэт! Иным не нужен защитный панцирь — у них от рождения такая толстая кожа, что им не страшны никакие нападки. Расину же на роду написано принимать все близко к сердцу: все его задевает, все ранит; не будь даже людской вражды, ему хватило бы мучительной мысли о смерти; смерть ему отвратительна... О, если бы за гробом нас не ждала бездна, могила, безграничная тьма. Если бы кто-нибудь встречал нас на пороге — встречал с распростертыми объятиями. Как бы ни был грозен этот некто, для Расина он все равно лучше, чем ничто. Поэт верит в свою неотразимость; он мечтает о неправедном Боге, Боге, который был бы способен полюбить его, Расина, сильнее, чем других. Он льстит себя надеждой, что сумеет умилостивить Всевышнего — он вновь станет ребенком, будет смиренно выполнять самую черную работу. Ему это ничего не стоит; он вовсе не так горд, как кажется. По сути дела, для него важнее всего угождать и чувствовать себя в безопасности. Он знает, чем потрафить Господу, — ведь его учили этому с самого детства. Буало посмеивался над ним: «Мне бы Ваши добродетели, особенно христианские, — я бы черпал в них утешение, но ведь я, в отличие от Вас, не был взращен в святилище веры...» А Расин был там взращен. Его школьные тетради пестрят гимнами, которые пришлись не по душе господину де Саси, и сейчас, перед смертью, он возвращается к ним, чтобы сделать их достойными Бога Авраама, Исаака и Иакова.
«Духовные песнопения» — творение сердца, которое алчет спасения. Да поможет Господь этому «рабу смерти» добровольно предаться во власть благодати. Однако человеку мало самому быть счастливым, ему потребно, чтобы другие были несчастны; отверженные помогают избранным лучше почувствовать свое избранничество. И вот Расин мечтает о том, как в царстве небесном будет слышать запоздалые сетования «безутешных теней»:
Гонясь за праздными благами,
Какими горькими путями,
Душа, томима суетою,
Влачась безумия стезею,
—
Напрасно путь он освещает
Туда, где мир найдет она.
От беззаконий наших ныне
Где наша власть, оплот гордыни
И суесловия оплот?
Увы, без друга, без защиты,
Как будто жертвы на закланье,
И следом наши злодеянья
Самого Расина смерть не застанет врасплох; он все предусмотрел заранее, он сделал все необходимое и даже более того. С сомнительными знакомствами, оставляющими в душе вечную неудовлетворенность, покончено; он не станет больше пить из мутных источников, он знает, какая пища ему нужна:
Всем кто вонмет моим словам.
Он приготовлен в пищу вам.
Сей хлеб не для земного пира,
Вы жить воистину хотите?
Примите же его, ядите —
И вечно будете вы жить 1.
— это судьба, писал Новалис. Расину, чрезмерно чувствительному юноше с насмешливым, вспыльчивым, сладострастным нравом, было на роду написано отринуть Бога с тем, чтобы позднее вернуться к нему. Таким людям, как Расин, суждено делать смелые ходы одновременно на двух досках — той, что подвластна времени, и той, что принадлежит вечности. Преступница Федра вновь открывает ему путь к сердцу непорочной девы Сент-Тэкл, а любовница короля отвращает от гибельной стези, уже не сулящей лавров, и покровительствует ему при дворе — таким образом, не рискуя ни славой поэта, ни спасением души, он обеспечивает себе благополучие на земле и блаженство на небесах. Более того: написав «Федру», Расин обнаруживает, что он уязвим, как слабые женщины, как заблудшие дети, которых Иисус предпочитал фарисеям и гордецам. На тридцать восьмом году жизни Жан Расин убоялся наступающей тьмы; он ищет руку, на которую можно опереться, край плаща, за который можно ухватиться. Господь находит лишь тех, кто сбился с пути.
Примечания.
1. Перевод М. Гринберга.