XIV
«Характер — это судьба...» Применимы ли эти слова к Расину? Судьбу его определил характер, но не тот, которым наделила его природа, а тот, который сформировала религия. Родись Жан Расин в иное время и не в такой богобоязненной семье, судьба его сложилась бы совершенно по-иному. Быть может, она была бы трагической, а может, наоборот, более блестящей, более счастливой — смотря по тому, что взяло бы верх; необузданные страсти или честолюбие и хитрость. Во всяком случае, он не впал бы в немилость из-за связей с Пор-Руаялем.
Вот урок, который можно извлечь из жизни Жана Расина: судьба наша в нас самих, мы ткем ее, как паук свою паутину; мы сами избираем себе друзей и возлюбленных; в жизни очень мало непредсказуемых событий; почти все, что с нами происходит, — дело наших рук; а то немногое, что от нас не зависит, мы воспринимаем так, как велит наш характер, и, следовательно, опять-таки сами лепим свою судьбу. Лишь одна сила в мире может, вмешавшись в игру, восстать против неизбежности и переменить наш жребий; сила эта — христианство. Ибо оно властно даже над нашей природой. Лишь благодати изредка удается победить природу. И даже если в конце концов религия терпит поражение, этому всегда предшествует минута колебания, когда кажется, что судьба возроптавшего на Бога вот-вот переменится. Уверовавший человек — зрелище не менее удивительное, чем повернувшая вспять река: Jordanis conversus est retrorsum1. Конечно, в первую очередь мы говорили о чисто человеческих причинах возвращения Жана Расина к Богу. Но если поначалу благодать не гнушается никакими средствами, то об окончательной ее победе можно говорить лишь тогда, когда новообращенный укрепится в вере. (Вот почему всем новообращенным следовало бы несколько лет соблюдать обет молчания и, пока вера их не пройдет испытания временем, не похваляться своим благочестием.) Господу достаточно самого незначительного происшествия: театральной или любовной неудачи, смерти любимого человека, появления какого-нибудь шантажиста... Впрочем, в конце концов наступил день, когда Расину уже ничто не не грозило: Вуазен не было в живых, никто не отрицал его первенства в драматической поэзии, успех «Есфири» вытеснил из памяти публики провал «Федры». И все же он не вернулся к светской жизни; хитросплетения побочных причин сошли на нет, а вера его пребыла твердой; обстоятельства прочнее привязали его к Господу, чем мистические чувства, которые горят ярко, но быстро остывают. Расин изменился до неузнаваемости. Вспыльчивый ревнивец тихо-мирно воспитывает детей, сладострастник обходится без удовольствий; страсти его если и не утихли, то устремились к новому предмету; прежде он любил любовниц, теперь любит Бога. Он не надеется угодить своим благочестием королю, ведь вера его расходится с официальной доктриной и связывает его судьбу с судьбой ненавистных Его Величеству мятежников. В этом Расин особенно решительно пошел наперекор своему характеру. Он ни единого разу не отрекся от Николя и Арно — Бог победил!
— значит лишить себя благодетельной надежды в один прекрасный день ускользнуть, излечиться от самого себя. Один критик-атеист с блеском доказал нам, что к Богу, как правило, обращаются люди, которые когда-то пошли по плохой дорожке. В самом деле, чаще всего наиболее страстно желают умереть и возродиться самые великие грешники. Кто очистит их от скверны, если не тот, кто ради этого пришел в дольний мир? И вот они встают перед выбором: либо гордиться своим ничтожеством, предаться самолюбованию, погрязнуть в безнадежном довольстве собой, искать утешение в самом источнике падения — либо возненавидеть себя и тем заслужить право стать другими. Кто-то рассказывал мне об одном поэте, вернувшемся в лоно церкви (от которой он успел сильно отдалиться), что все в нем, вплоть до тембра голоса, вплоть до смеха, стало иным. Так Паскаль всякий день благодарил Спасителя, который «силой своей благодати человека слабого, ничтожного, исполненного вожделений, гордыни и тщеславия, превратил в человека, чуждого всех этих зол...»
Но даже когда мы уверены, что ненавидим себя, мы не перестаем себя любить. Отдадим должное Расину: он ни на минуту не возвращается к тому, с чем покончил. Мы посмеялись мимоходом над строгими поучениями, которыми он засыпает двадцатилетнего сына, как будто сам он не был в его годы молодым кровожадным волком. Все дело, однако, в том, что мысль об этом волчонке отвратительна Расину, он смотрит на него без всякой снисходительности, он не считает, будто есть время оскорблять Господа и есть время угождать ему. Значит, он твердо уверен, что овладел высшей мудростью; он хочет избавить своих детей от горькой участи обрести эту мудрость слишком поздно.
Вот чему учит нас Расин: у всякого человека бывают в жизни минуты, когда он начинает ненавидеть себя, испытывать к себе отвращение, но сохранить эту ненависть, это отвращение нелегко. Разумеется, в эпоху, когда, в отличие от нашего века, никто не сотворял из молодости кумира, не обожествлял ее, сделать это было легче. Мы прекрасно помним вздох Лафонтена: «Ужель прошла пора любви?» Но в этих словах нет и следа того отчаяния, той безысходной ностальгии, что привязывает многих из нас к нашей бурной юности и порождает омерзительный тип безутешного состарившегося подростка.
повторять бессмертную жалобу апостола Павла: «Ибо не понимаю, что делаю; потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю».
Во мне сошлись на битву двое.
Один велит мне быть с тобой,
Другой же, верх берущий в бое,
Велит закон отринуть твой.
Но тщетно призывает он
Презреть желанья плоти бренной;
Его не слышу: неизменно
Так длится распря их глухая,
И нет мне мира! Тяжело
На дух мой бремя налегло —
Лишь ненавистное мне зло2.
Когда король впервые услышал эти строки, он сказал госпоже де Ментенон: «Сударыня, я прекрасно знаю обоих...»
всем на потеху немедленно следуют новые падения. Пусть тяжкие страдания и обращают душу к Господу, они не отвращают ее оттого, что она покинула. А многочисленные светила всех возрастов умоляют ее не насиловать себя и ни в чем себе не отказывать. Они оправдывают ее причуды, извиняют ее безумие. Суровый Ницше ужаснулся бы, узнав, что у него появились столь легкомысленные последователи. И тем не менее их голос сегодня заглушает все другие голоса; ему внимают больные сердца, находящиеся на полпути к Господу. Так множатся поражения благодати и возвраты к скверне. Вот почему многие свидетели этих печальных капитуляций, видя в религии последнее средство спасения, возрождения к истинной жизни, тем не менее колеблются, не могут решиться пойти с этой козырной карты: «Как ни мало у нас надежды на Бога , — говорит Монтерлан, — не будем рисковать ею». Воссоединиться с Богом, по его мнению, означает навсегда утратить его.
Простодушие Жана Расина. Он хранит верность тому, кого обрел. Он целует крест. А нас пришлось бы привязывать к кресту, да и это не помогло бы, — ведь наше «я» перестало бы тогда быть самим собой; отделившись от нашего тела, оно продолжало бы жить лишь в нашей памяти. Мы утратили секрет Жана Расина: тот секрет, что позволял ему постоянно идти вперед, не оставляя позади частиц души, по-прежнему погрязших в скверне. Простодушие Жана Расина — он верил, что коль скоро Спаситель пролил свою кровь и за него, Расина, то он обязан жить жизнью цельной. В угоду Господу он ограничивает себя, отсекает лишнее.
вера вызывала улыбку госпожи де Ментенон. Ничто не было бы ему так чуждо, как наше любование собственной сложностью.
Мы не страдаем от царящей в нашей душе смуты, мы наслаждаемся ею; более того, мы дорожим нашей сложностью как богатством, которым мечтаем воспользоваться , — либо для того, чтобы жить с полной отдачей, либо для того, чтобы создавать бессмертные произведения. Какую большую власть имеет над нами голос, оплакивающий наше самоотречение или насмехающийся над ним! Много писалось о том, что Паскаль, живи он в наши дни, не был бы христианином, ибо открытия исторической критики разрушили бы основания, на которых зиждилась его вера; однако некоторые фрагменты «Мыслей» заранее опровергают такого рода аргументы. Напротив, Расин в наши дни, очень возможно, пленился бы
—
Неповторимым обаяньем.
Но в таком самолюбовании нет ничего зазорного. Мы вглядываемся в собственное сердце, и пьянящая радость самопознания заглушает заботу о спасении души. Когда мать Сент-Тэкл заклинала своего юного племянника «подумать о себе», она не подозревала, что эти слова могут иметь какой-нибудь иной смысл, кроме: «подумай о своей душе». И этот же смысл будет вкладывать в них уверовавший Расин, наставляя сына. Думать о себе во времена Расина означало только одно: думать о вечном спасении. А мы, сегодняшние люди, всегда ставим на первое место себя; мы стремимся к трезвости, но (даже если мы верим в Бога) остерегаемся всего, что грозит изменить, исказить наш внутренний мир; мы — те, кто отмечен Господом, —хотим спастись, но спастись целиком, оставаясь самими собой. Мы хотим слишком многого — перейти из царства природы в царство благодати, не пожертвовав ни единой черточкой нашей неповторимой личности (к этому сводятся, например, все размышления Андре Жида). Самые одаренные, самые святые спасители душ сталкиваются с этим требованием, и оно становится для них камнем преткновения.
«Оставайтесь свободным», —говорил один монах поэту, алчущему благодати. «Я возлагаю все надежды на эту свободу, — вторил ему ЖакМаритен. — Ни один лживый орден не будет иметь на вас никаких прав. Кто заставляет вас менять образ жизни? Вы принадлежите Церкви, а не миру — пусть даже набожному».
— остаться прежним; претендовать на разрешение этого противоречия, конечно, безумие. Но пример Расина помогает нам понять, как опасно не справиться с этим противоречием. В тридцать восемь лет он возвращается к Богу, отрекается от театра, круто меняет образ жизни, избирает благочестие. Даже с чисто мирской точки зрения такой финал бурной жизни не лишен величия; такой пятый акт не разочарует даже вольнодумца. Но у Расина есть дети, и он хочет, чтобы сын его начал свою жизнь с того, к чему сам поэт пришел только под старость. Жан Батист Расин, которому в год смерти отца было двадцать, так и поступит. Жан Батист был недурен собой и общителен; отец бранил его за мечтательность, своеволие и неумение «думать о последствиях своих поступков». С другой стороны, он хвалил юного гордеца за «великий страх оказаться в тягость кому бы то ни было», а Депрео любил получать письма от образованного молодого человека и считал его достойным сыном славного отца. После смерти Расина господин де Торси отправил Жана Батиста в Рим в свите французского посланника. Но Жан Батист пренебрег карьерой, вернулся в Париж, продал унаследованную от отца должность дворянина при особе короля, отказался от женитьбы, после чего, по словам его младшего брата Луи, «заперся в своем кабинете и там, в окружении книг, дожил до шестидесяти девяти лет, почти ни с кем не видясь, кроме одного друга, который, правда, стоил целого общества».
Во всем этом много странного: пылкий юноша — таким он предстает и в письмах отца, и в своих собственных — в расцвете лет удаляется от света и живет отшельником. Как яростно клеймит он Валенкура, посмевшего сообщить аббату д'Оливе, что болезнь лишила Расина мужества: «Вален-кур, который всю жизнь раболепствовал перед отцом, поскольку был ему всем обязан, решил после его смерти наверстать упущенное и представить себя человеком, перед которым мой отец низкопоклонствовал, вдобавок он посвятил во все свои наглые выдумки не кого иного, как аббата д'Оливе <...> которого я всегда рад во всеуслышание назвать человеком, достойным глубочайшего презрения». Далее он говорит о Валенкуре как о самом подлом и самодовольном человеке в мире. В этих строках клокочет ненависть святоши, отлученного от всего на свете, к острослову, которого все на свете забавляет и который даже добродетелен на языческий манер (после того, как все книги Валенкура сгорели во время пожара, он говорил сам себе в утешение, что грош цена была бы этим книгам, если бы они не научили его обходиться без книг).
Но лучшие места в письмах Жана Батиста — те, где он журит своего незадачливого брата и с чисто расиновской безжалостностью не оставляет камня на камне от его пошлой поэмы о религии. Жан Батист строго напоминает Луи, что в том возрасте, когда он решил взяться за перо, их отец уже оставил сочинительство; он утверждает, что поэма Луи прославила бы любое имя, но не имя Расина, которое «уже прославлено, и преумножить эту славу нельзя, а вот приуменьшить вполне можно... Будем говорить начистоту, как и положено братьям. Неужели Вы думаете, что в силах превзойти отца или хотя бы сравняться с ним? Вы вправе делать, что делаете; но если Вы не верите в свой успех, я вправе давать Вам те советы, какие даю, а даю я их Вам единственно для того, чтобы уберечь Вас от разочарований, неизбежных на поприще, какое Вы избрали. Потому-то я и написал Вам, что на Вашем месте радовал бы талантами, которые ниспослало мне небо, только себя самого и ближайших друзей, и ограничился бы этим невинным развлечением... Вы, быть может, не подумали о том, что наскочили на опаснейший из всех рифов — заговорили о себе самом... Вы рассказываете читателю лишь о собственной особе; создается впечатление, что Вы заняты только собой, своими стихами и их судьбой в грядущих веках; в конце концов Вы доходите до того, что желаете им едва ли не вечной жизни. Позвольте мне заметить Вам, что Вы изображаете себя таким одаренным ребенком, какого свет не видывал. Только выйдя из пеленок, Вы уже превзошли все науки; Вы изучили сочинения поэтов, ораторов, философов — все, вплоть до трудов Ньютона, хотя говорят, что во всей Европе едва ли сыщется три человека, способные понять их. А не знаете Вы одной-единственной вещи — катехизиса, потому что знай Вы его, Вам было бы известно, что существует книга, называемая Священное писание, и она является основанием всей нашей религии, —между тем Вы обнаруживаете это случайно и уже после того, как все прочли, все пролистали, все пробежали глазами, —одним словом, когда Вам стало уже решительно нечем заняться».
В этих словах слышны мощь и язвительность, выдающие человека, который, подобно своему знаменитому родителю, был создан для борьбы, побед, первенства. Но над ним самим одержали победу поучения кающегося отца; он усво"1 ил, что главное — спасение души, и здесь нельзя рисковать. Он зарывает в землю свои способности; жениться, кропать скверные вирши, потихоньку спиваться — все это он предоставляет младшему брату, который в год смерти Расина был еще ребенком, не настолько подвергся влиянию отца и пытается хоть немножко пожить, тогда как Жан Батист запирается в своем кабинете наедине с книгами; больше сорока лет он ждет там смерти. И мы никогда не узнаем, о чем говорил он с тем единственным другом, которого допускал в свое уединение. Он ничего не создает, не оставляет потомства. Он ни с кем не общается — и уверен, что спасется. Но еще вопрос, насколько соответствует духу янсенизма такое полное отречение от самого себя. Одобрил бы его ве^ ликий Расин? Вероятно, да, коль скоро в последние годы жизни он непрестанно бранил театр и в конце концов швырнул в огонь экземпляр своих сочинений, на котором имел слабость сделать пометы.
«жизнь по законам природы не имеет ничего общего с жизнью по законам благодати», именно живя под знаком благодати, Расин написал «Есфирь», «Гофолию» и «Духовные песнопения», и именно в эту пору он пробивал себе дорогу при дворе. Он пролил больше слез оттого, что имел несчастье прогневить Людовика XIV, чем оттого, что в молодости запятнал себя грехами, и милость Господа не могла заставить его забыть о немилости короля. В сущности, несмотря на искренность своего раскаяния, Расин умер, по-прежнему пребывая во власти страстей; страсти его и погубили. Только детям его (за исключением Луи); удалось достичь того самоотречения, к которому он безуспешно стремился. В детях он принес наконец свою жертву и возвысился до того, чтобы пожелать быть никем. Устами загадочного Жана Батиста он смог наконец произнести чудесную молитву, которую господин Амон читал каждое утро, просыпаясь, и которая, быть может, содержит разгадку этой загадки: «Я буду жить с тобой, ибо общение со всеми другими таит опасность. Я буду жить тобой, ибо всякая другая пища — яд. Я буду жить для тебя, ибо всякий, кто живет не для тебя, а для себя, не жив, но мертв».
Примечания.
1. Иордан к тому месту, откуда течет, возвращается (лат. Еккл., I, 7).
2. Перевод М. Гринберга.