III
Путешествовал он со всеми удобствами; отметим любопытную черту его характера — он повадился всякий день под вечер обгонять своих спутников и у них под носом занимать самое лучшее место для ночлега. В первые дни лишь одно омрачало его настроение: миновав Лион, он перестал понимать местное наречие, и в Балансе в ответ на просьбу снабдить его ночным сосудом служанка поставила ему под кровать жаровню. «Вы можете себе представить последствия этого недоразумения — каково пришлось человеку, который спросонья попытался использовать жаровню в качестве ночного сосуда», —писал он Лафонтену.
Он так и не привык к этому языку, который, на его взгляд, имел столь же мало общего с французским, как и нижнебретонский, и пока жил на Юге, больше всего боялся, что общение с местными жителями испортит ему стиль. Но сильнее всего поразил этого уроженца Центральной Франции здешний знойный климат, давший о себе знать в самом начале весны. Расин воспринял южную природу как человек своего времени, просто и естественно; в отличие от нас, он не искал в ней отражения своих страстей и источника литературных эффектов: «Здесь уже давно лето. Розы вот-вот отцветут, да и соловьи уже почти не поют. Жатва в разгаре, и стоит сильнейшая жара». А вот другое письмо к Витару: «Видели бы Вы этих жнецов, жарящихся на солнце; они трудятся как черти, а выбившись из сил, бросаются наземь и, вздремнув самую малость прямо на солнцепеке, снова принимаются за работу. Что до меня, то я смотрю на все это из окна, поскольку на улице не выдержал бы и минуты — воздух здесь раскален, как в печке, и жара не спадает даже ночью». В стихотворном описании своего времяпрепровождения, которое Расин послал другу, есть божественная строка:
Прекрасней наши ночи ваших дней.
— пылкие красавицы, выросшие под знойным небом. Однако он дал зарок не думать о женщинах — он приехал не за любовью, а за бенефицием. Для начала дядя одел племянника с ног до головы в черное и усадил за Фому Аквинского. Этот замечательный человек один управляется со всеми делами епархии и капитула; он выбивается из сил, распутывая интриги и разбирая тяжбы; к племяннику он расположен, но, пожалуй, тот возлагает на него слишком большие надежды. Впрочем, до поры до времени юноша не отчаивается. Опасность в другом: хоть он и одет в черное, ему совершенно ясно, что он попал на Киферу, о чем он и сообщает Лафонтену. «Женщины здесь ослепительно хороши и одеваются всегда к лицу; про них можно сказать: Color verus, corpus solidum et succi plenum 1. Но поскольку их-то мне в первую очередь и велено остерегаться, не стану продолжать рассказа: долгими речами о таком предмете я осквернил бы дом духовного лица, где живу. Domus mea domus orationis est2. Поэтому не ждите от меня никаких суждений на сей счет. Мне сказали: «Будь слеп». И если я не могу до конца ослепнуть, то, по крайней мере, должен онеметь, потому что, сами понимаете, с монахами нужно быть монахом, а с волками вроде Вас и Вашей братии — волком, каковым я и был. До свиданиус».
Он отправляется в Ним на празднества в честь рождения дофина и, описывая свою поездку, лишь мельком упоминает древние арены; его занимает не столько фейерверк, сколько прелестные личики, которые тот освещает. Соблазн велик, он бродит вокруг ловушки, но, помня о бенефиции, не поддается искушению. Другу Левассеру он признается: «Есть здесь одна барышня, изящная и стройная. Я видел ее всего раз пять или шесть и всякий раз находил весьма красивой. У нее румяные щечки, большие черные глаза, а вырез платья, по местному обычаю, низкий, открывает ослепительно белую грудь. Я часто думал о ней с нежностью, а может, даже с любовью... Я подошел к ней, хотел заговорить и уже открыл было рот, но взглянул на нее и запнулся. Лицо ее было нечисто, словно она не совсем оправилась от болезни, и чувства мои тотчас переменились... По правде говоря, думается мне, что в тот день у нее было обычное для ее пола недомогание».
Расин всегда был весьма привередлив, ему требовалось, чтобы кожа была «ослепительно белой»; недаром Лафонтен в «Любви Психеи» вложил в его уста восторженные строки:
Тебе не страшен ветер злой.
Моя Аминта дорогая
С тобою схожа белизной 3.
«Причетник поневоле» весьма охотно пересказывает довольно жуткие истории. Юноша, в чьей груди таятся Гермиона, Роксана и Федра, восхищается лангедокскими нравами и хвалит местных жителей за то, что в своих страстях они не знают меры; такова, например, девушка, отравившаяся мышьяком оттого, что отец выбранил ее: «Ходили слухи, что она понесла и свой страшный поступок совершила от стыда. Но после вскрытия выяснилось, что она была девственница из девственниц». Безразличие и холодное любопытство, с которыми написано это письмо, обличают ясный, ледяной и довольно-таки жестокий ум; подобные люди глубже всего проникают в тайны чужих сердец. Они внимательно всматриваются в окружающую жизнь, но при этом никогда не принимают близко к сердцу чужие горести и не берут в расчет ничего, кроме собственного удовольствия. Чувствуется, что Расин от души презирал бы и юг, и южан, не будь они способны на любовные безумства. В этом Стендаль согласился бы с ним: «Знайте, что в этих краях любовь не бывает заурядной — страсти здесь не ведают удержу...»
удастся найти бенефициария-мирянина, который взял бы себе бенефиций Сконена, а свой уступил Жану Расину? Дядя старается изо всех сил, но племяннику от этого не легче; он чуть было не стал приором в Улыни, но дело не сладилось из-за козней некоего отца Косма. Расин теряет терпение; решительно, здешнее общество приводит его в ужас; он пишет Левассеру, что в Юзесе люди так злы и корыстны, что, поговорив с человеком четверть часа, начинаешь питать к нему жгучую ненависть. Особенно угнетает юношу собственное целомудрие. Забросив Фому Аквинского, он пишет поэму, от которой до нас дошло только название, впрочем, говорящее само за себя: «Купание Венеры».
В конце концов, как всякий причетник не по призванию, он начинает злословить: «Монахи наши — глупцы из глупцов, вдобавок невежественны, потому что совершенно не желают учиться. Так что я вовсе с ними не знаюсь...» По правде говоря, в словах этих, сказанных по поводу «Писем к провинциалу», заметно влияние книги Паскаля, по сути дела, направленной не только против иезуитов, но и против церкви в целом. Расин отмечает, что в Лангедоке «Письма к провинциалу» читают одни гугеноты — это весьма красноречиво свидетельствует о том, как скромно было влияние Пор-Руаяля даже в лучшие его времена. Но самое тяжелое испытание для молодого волка, сделавшегося отшельником, — благочестивые послания тетки Сент-Тэкл и необходимость отвечать ей в таком же елейном тоне. Сколько едва сдерживаемой ярости, сколько холодной ненависти прорывается в строках из письма к Витару: «Постараюсь сегодня после полудня написать тетке Витар и тетке-монахине, коль скоро Вы этого требуете. Однако Вы — да и они тоже — должны простить меня за то, что я до сих пор этого не сделал — ибо о чем мне писать им? Мало того, что я лицемерю здесь, так еще эти лицемерные послания в Париж; я говорю лицемерные, потому что не могу назвать иначе письма, где нужно говорить только о божественном и просить помянуть меня в молитвах. Пожалуй, оно и не помешало бы, но я был бы признателен, если бы мне сделали это одолжение без стольких просьб».
Впрочем, бывает он и мягким, а в письмах к другу Ле-вассеру почти нежным. Он подумывает о создании пьесы и занят выбором сюжета: «Впрочем, в этих краях я слишком погружен в меланхолию, чтобы писать». Тем не менее можно предположить, что из Юзеса он привез с собой «Братьев-соперников», а также «Стансы к Партенизе»:
Партениза! Смогу ль превозмочь твои чары?
Ты подобна богам этой властью большой.
Тот, наверно, ослеп, или слеп он душой.
Все рождает любовь к тебе, юной и стройной,
И любовь родилась — все забыл я любя.
Партениза! Ты ввек будешь в сердце моем 4.
1. Природный цвет, упругость, роскошь форм (лат.; Теренций. Евнух. 318; пер. А. В. Артюшкова).
3. Перевод М. Гринберга.
4. Перевод Е. Гулыга.