IV
В 1663 году Расин возвращается в Париж не солоно хлебавши и поначалу вновь поселяется у герцога де Люина. Все, что ему приходилось сдерживать в Юзесе, теперь прорывается наружу. Он сыт по горло, и еще целых пятнадцать лет будет делать только то, что хочется. К нему пришло бесстрашие гения. Он не побоится бросить вызов ревнивому к чужой славе Корнелю, своему старшему другу Мольеру, наконец, Пор-Руаялю. Почувствовав в душе опасный дар, творец желает любой ценой сохранить ему верность. Не в эпоху Вольтера и Руссо литератор впервые ощутил себя богом; такой поэт, как Расин, прекрасно понимает свой долг если не перед Францией, то перед самим собой. Все, кому не нравятся его трагедии, становятся его заклятыми врагами, и он преследует их с изрядной жестокостью и коварством. Он не желает слушать никого, кроме Буало, с которым связан своего рода договором — договором, а не хрупкими узами нежной юношеской дружбы, как с Левас-сером. В Буало Расин нашел того страстного, но вместе трезвого и требовательного поклонника своего таланта, в котором так нуждается всякий творец. Художнику нужно, чтобы им восхищались, но не слепо, а со знанием дела.
Впрочем, остережемся превращать юного поэта, вернувшегося в Париж, в бесчувственное чудовище: в том же 1663 году умирает его бабка, Мари Демулен, и он очень удручен ее кончиной. Меж тем он наконец попадает в свою стихию — ив «Слове молвы к музам» благодарит Людовика XIV за щедрость, с какой тот наградил начинающего сочинителя за «Оду на выздоровление короля». Молодому поэту покровительствует Шаплен. Пенсия в шестьсот ливров — первая награда Расина-царедворца; он и дальше будет подвизаться на этом поприще, однако, что и говорить, достигнет здесь гораздо меньших успехов, чем в литературе. Между прочим, пустившись во все тяжкие, он без труда получил то, чего, несмотря на все свое воздержание, не добился в Юзесе: юный любовник актрисы Дюпарк становится приором монастыря Сент-Мадлен в Эпине, а лишившись этого бенефиция в результате тяжбы, которая вдохновила его на создание «Сутяг», делается приором монастыря Сен-Жак в Ферте.
«Слово молвы к музам» принесло Расину то, что гораздо дороже денег, — восхищение графа де Сент-Эньяна, который представил поэта ко двору, и дружеское расположение Буало (его познакомил с новой одой Левассер).
«Фиваиду, или Братьев-соперников». Он ли подсказал Расину сюжет или трагедия была начата еще в Юзесе? Правил ли Мольер это весьма посредственное подражание Ротру и Сенеке, которое нынче почти невозможно читать? Точно известно лишь одно: «Фиваида» сблизила этих двух людей, правда, всего на год, до тех пор, пока новая трагедия, «Александр Великий», не рассорила их навсегда. Даже если наш поэт и не был кругом неправ, общественное мнение винит во всем его одного: ведь для нас, французов, Мольер — национальная святыня, на которую запрещено посягать. Расин отдал «Александра» труппе своего друга. Уже после первого представления он понял, что спектакль провалился. А между тем трагедию хвалили в отеле Невер, у госпожи де Плесси-Генего; к ней благосклонно отнеслись Ларошфуко, Помпон, госпожа де Лафайет, госпожа де Севинье и ее дочь. Подвели актеры — все они, кроме мадемуазель Дюпарк, играли из рук вон плохо. В те времена ни один театр не имел никаких прав на поставленную пьесу. Юный Расин без зазрения совести пожертвовал дружбой Мольера ради успеха своей пьесы и отдал «Александра» в Бургундский отель, где трагические актеры были гораздо сильнее, чем в Пале-Руаяле. Благодаря Флоридору, Монфлери, мадемуазель Эйе и мадемуазель д'Эннебо спектакль прошел на ура.
Любой поэт забывает обо всем, когда речь идет о судьбе его детища; он видит свой высший долг в борьбе за свое творение — вот единственное, что мы можем сказать в оправдание Расина. Впрочем, существенно и другое: Расин мог изменить Мольеру еще и потому, что Мольер был для него старшим товарищем, знаменитым, дающим советы, которые Расин выслушивал более или менее внимательно и терпеливо, — но, разумеется, недругом в подлинном смысле слова. Все мы со школьной скамьи помним лубочную картинку: Буало, Лафонтен, Расин, Мольер и Шапель, встретившись в «Белом баране», «Сосновой шишке» или «Лота-рингском кресте», сообща сочиняют фарс «Шаплен без парика» — и с трудом допускаем, что все могло быть иначе.
В начале «Любви Психеи и Купидона» Лафонтен вспоминает об этих пирушках: «Четыре друга, сведшие знакомство на Парнасе, образовали своего рода кружок, который можно было бы назвать Академией, будь он немного шире и будь его члены столь же привержены Музам, сколь забавам. Первым делом они изгнали из своих бесед педантичные рассуждения и все, что хоть сколько-нибудь напоминало академическую премудрость. Если, встретившись и всласть наговорившись о развлечениях, они невзначай затрагивали некую область науки или изящной словесности, то не упускали случая высказаться — но никогда не задерживались подолгу на одном предмете и переходили от темы к теме, как пчелы перелетают с цветка на цветок...»
Лафонтен пишет о четырех друзьях, а не о пяти и, возможно, имеет в виду вовсе не тех великих людей, о которых говорит легенда. Впрочем, какой писатель не любит выпить и поболтать с собратьями по перу, пусть даже не испытывая к ним особой приязни. История с «Александром» свидетельствует, что настоящей дружбы между Расином и Мольером не было. С Витаром, Левассером или Буало Расин ни разу в жизни не позволил себе ничего подобного. Как бы слепо ни верил он в свою трагедию, как бы страстно ни желал ее спасти, для человека, который в самом деле был ему дорог, он пошел бы хоть на какие-то уступки. А он, напротив, повел себя еще хуже и на следующий год переманил в Бургундский отель мадемуазель Дюпарк, звезду Пале-Руаяля, чьей благосклонности автор «Жеманниц» тщетно добивался.
Кстати говоря, и до разрыва Расин отзывался о знаменитом собрате по перу не так, как отзываются о близком друге. «Монфлери подал королю жалобу на Мольера, — писал онЛевассеру. — Там сказано, что Мольер женился на дочери женщины, с которой когда-то спал». Между прочим, в этом виде «сплетня» звучит далеко не так ядовито, как в варианте, которым стыдливо заменил ее жалкий мошенник Луи Расин: «Там сказано, что Мольер женился на собственной дочери». По трусости своей убрав из письма отца слово «спал», этот глупец превратил Расина из автора довольно-таки злой фразы в распространителя гнусной клеветы. Но как бы там ни было, неужели Расин стал бы говорить такое о близком друге? Неужели он не возмутился бы, не ужаснулся? В другом письме он рассказывает Левассеру, как во время утреннего выхода король «обласкал Мольера, и я был за него очень рад; он также был очень рад, что это произошло в моем присутствии...». Штрих мелкий и на первый взгляд незначительный, но также не свидетельствующий об особом расположении. Наверно, уж слишком разными были миры, породившие этих двоих, чтобы они могли понять и полюбить друг друга. Могла ли искренняя дружба связывать бродячего актера, избороздившего всю Францию на колеснице Фесписа, с юным буржуа из Ферте-Милона, который, сколько бы он ни восставал против Пор-Руаяля, всю жизнь оставался духовным сыном господина Леметра, провинциалом и янсенистом до мозга костей? Двум писателям, пусть даже добившимся равной славы, редко удается преодолеть расстояние, волею судеб разделявшее их в ранней юности. Дружба их недолговечна. Известен ли хоть один случай, когда бывший бродяга, пусть со временем и разбогатевший, всем сердцем привязался к человеку, не знающему, что такое скитания и голод?
но оно почти наверняка относится к 1663 году; Луи Расин опубликовал его с неточностями; помещаем здесь полный текст):
«Слава Иисусу Христу и Святому Причастию.
о своей судьбе, и мне было бы весьма отрадно услышать об этом из Ваших собственных уст, дабы я могла выразить Вам всю ту радость, какую испытала бы, если бы Господу было угодно наставить Вас на путь истинный, но строки эти я пишу Вам в сердечной печали и со слезами на глазах, каковые слезы желала бы я пролить в изобилии пред ликом Господним, дабы вымолить у него Ваше спасение, коего чаю больше всего на свете. С болью сердечной узнала я, что Вы чаще, чем когда бы то ни было, посещаете особ, имена коих внушают отвращение всем, в чьей душе есть хоть капля благочестия, и недаром, ибо особ этих не допускают в божий храм и не позволяют им приобщаться святых тайн даже на смертном одре, разве что они раскаются в греховной своей жизни. Судите же сами, дорогой племянник, в какой тревоге я пребываю, поскольку Вам ведомо, что я всегда питала к Вам самые нежные чувства и желала лишь одного — чтобы Вы всецело принадлежали Господу, трудясь на достойном поприще. И посему заклинаю Вас, дорогой племянник, вспомнить о душе Вашей и всерьез подумать о том, в какую пропасть Вы себя ввергли. Я буду молить Господа, чтобы он даровал Вам эту милость. От всего сердца желаю Вам, чтобы то, что мне сообщили, оказалось неправдой; но если Вы столь неразумны, что до сих пор не прекратили знакомств, кои позорят Вас пред Богом и людьми, оставьте мысль посетить нас, ибо Вы прекрасно понимаете, что я не смогу говорить с Вами, зная, что Вы ведете столь прискорбное и богопротивное существование. Неустанно молю я Господа, чтобы он явил милосердие свое Вам, а равно и мне, ибо Ваше спасение мне бесконечно дорого».
Послания такого рода никогда не приносят пользы; читая их, вольнодумец лишний раз убеждается, что фанатичная вера не нужна обычным людям, да и вообще никому: ведь не может Господь желать конца света! Юноше так трудно поверить, что любить и быть любимым — преступление! Если Жан Расин уже вступил в пору своих театральных увлечений — а это весьма вероятно, — он должен был остро почувствовать оскорбление, нанесенное предмету своей страсти. Он наверняка тут же отыскал массу доводов против религии, которая, как кажется в такие мгновения, чернит все, что дорого нашему сердцу, — и чем сильнее ощущаем мы узы, с самого детства связующие нас с Богом, тем яростнее наш бунт. Какие могут быть сомнения, думал, вероятно, юный Расин. Разве может Бог требовать, чтобы я уничтожил самого себя, а задушить живущие в моем сердце создания — это все равно что убить себя. И волен ли я помешать этим созданиям явиться на свет? Есть ли в мире сила, способная воспрепятствовать их рождению? Когда все они обретут жизнь, когда я отдам миру все, чем владею, и начну повторяться, тогда, быть может, если еще не будет поздно, я всерьез подумаю о том, как умилостивить безжалостного Бога господина Сенглена и тетки Сент-Тэкл, а заодно избегну опасности уподобиться старику Корнелю и написать под конец жизни несколько скверных трагедий.
Но пока на календаре 1665 год. В душе Расина зреет недовольство, и неосторожное вмешательство Николя кладет предел его терпению. Николь, который без особого успеха опубликовал несколько анонимных «Писем о мнимой ереси», вознамерился написать восемь новых посланий. Он дал им название «Духовидцы». На одного из противников Пор-Руаяля, Демаре де Сен-Сорлена, Николь нападал здесь в следующих выражениях: «Всякий знает, что начал он с сочинения романов и пьес и тем стал известен в обществе. Даже светские люди не слишком чтят таковые таланты, а в глазах тех, кто исповедует христианскую веру и блюдет евангельские заветы, они выглядят кощунственно. Сочинитель романов и пьес — всеобщий развратитель, губящий не тела, но души верующих; он повинен в неисчислимых духовных убийствах, которые совершил либо мог совершить с помощью своих вредных писаний. Чем старательнее прятал Он под покровом благородства преступные страсти, кои описывал, тем опаснее они становились и тем скорее могли поразить и совратить простые и невинные души. Таковые грехи тем более ужасны, что несть им конца, ибо книги живут вечно и вечно отравляют души тех, кто их читает».
всякого писателя, длится в лоне церкви по сей день. Расин вышел из себя и ответил Николю анонимным письмом, где, по словам его старшего сына Жана Батиста, «не дал спуску этим господам и всласть над ними поиздевался». По остроумию и пылу «Письмо к автору „Мнимой ереси" и „Духовидцев"» не уступает, пожалуй, «Письмам к провинциалу». А тема его волнует нас гораздо больше, чем споры о благодати. Расин был столь осмотрителен, что не подписал брошюру, —но он был еще очень молод, и когда аббат Тетю приписал «Письмо» себе, авторское самолюбие взяло верх, Расин стал кричать на всех перекрестках, что письмо сочинил он и никто иной.
ненависть к святошам, хулящим его творчество. Он не ограничивается защитой, он безошибочно нащупывает слабое место противника и наносит удар: «Вы могли бы отыскать слова помягче, чем «всеобщий развратитель» или «люди, омерзительные всякому христианину». Неужели Вы думаете, что Вам поверят на слово? Нет, нет, сударь, не надейтесь на такое легковерие. Вы уже двадцать лет подряд твердите изо дня в день, что Янсений не писал Пяти положений, и тем не менее до сих пор никто в это не верит». В насмешках Расина слышится что-то вольтеровское: «Ах, сударь, раздавайте чины на том свете, не занимайтесь воздаяниями на этом». Однако когда Расин тревожит прах покойных и поминает недобрым словом господина Леметра — того самого, что так любил «малыша Расина», он, как справедливо писал янсенист Дюбуа, переходит уже все границы. Да что там говорить, ведь он не пощадил даже мать Анжелику и предал огласке одну весьма пикантную историю о капуцинах!
«господа из Пор-Руаяля» считают автора правым или виноватым в зависимости от того, принадлежит он к числу их друзей или врагов. Пор-Руаяль допускает насмешки — «но только над иезуитами». Разве «Письма к провинциалу» не самые настоящие комедии? «Скажите, господа, что происходит в комедиях? В них выводят плута-слугу, скрягу-буржуа, самодура-маркиза и прочих людей, более чем достойных осмеяния. Не спорю, Провинциал нашел еще лучших героев — он извлек их из монастырей и из Сорбонны... На одной странице у него встречаешь иезуита-простофилю, на другой иезуита-негодяя, но в любом случае — иезуита, над которым стоит посмеяться».
Это письмо опубликовано не было; нас уверяют, что Расин внял советам Буало, глубоко почитавшего людей, на которых нападал его друг. Но нам слабо верится, что Расина в ту пору было так легко обезоружить. Без сомнения, гораздо больше оснований считать, что на Расина повлияло письмо некоего янсениста Никола Витару, из которого явствует, что Пор-Руаяль тайком принимал свои меры, чтобы заткнуть Расину рот. В их руках имелось послание, где он опрометчиво клялся всеми богами, что не писал письма Ни-колю. Витара попросили разъяснить кузену, что в свете не уважают людей, которые поносят своих благодетелей, напомнили: Расин не раз хвалился, что обязан своим благополучием борьбе с Пор-Руаялем, а благодаря нападкам на янсенистов получил выгодные церковные должности. На старости лет Расин сказал аббату Таллеману в присутствии всех академиков, что письмо Николю — самый постыдный поступок в его жизни, но мы ничуть не сомневаемся, что, принимая решение не публиковать свой второй памфлет, он был весьма далек от раскаяния: молодой честолюбец уступил доводам, с которыми не были согласны ни его душа, ни его совесть.
Ошибка Расина состояла в том, что, будучи по существу правым, он старался не столько доказать свою правоту, сколько побольнее уязвить противника. Сегодня, когда на нас возводят ту же напраслину, что приводила в бешенство Расина, мы бы с радостью сослались на его мнение; но его издевки доказывают нам лишь то, что в доказательствах не нуждается: господин Расин умел высмеять противника и притом очень зло. А ведь этому знатоку человеческого сердца ничего не стоило объяснить своим наставникам, что католическая религия и литература — союзницы, поскольку обе помогают лучше понять человека. Вместо того чтобы глумиться над «Письмами к провинциалу», он мог бы внушить янсенистам, что Паскаль в своей апологии (о которой уже начали в ту пору поговаривать, хотя до публикации «Мыслей» оставалось еще три года) стремился лишь к одному — доказать правоту религии, обнажив глубокое родство ее таинств с тайнами нашего сердца — а ведь той же цели, пусть даже сами того не сознавая, достигают порой романисты и драматурги. Быть может, «господа из Пор-Руаяля» и согласились бы с ним — ведь недаром спустя годы они испытали-таки сочувствие к Федре, «царице горестной, преступной поневоле».