V
Непримиримость молодого Расина, одерживающего победу за победой: над Мольером, над Пор-Руаялем, а вскоре над Корнелем, свидетельствует, быть может, о том, что сердце его было занято совсем другим. Вся нежность, на какую он способен, направлена на одно-единственное существо; «кто любит, тот не любит никого». Любя, мы снисходительны и милосердны лишь к любимой. Весь мир не в счет; он кажется нам досадной помехой. Нет ничего более надуманного, чем избитое противопоставление нежного Расина Расину жестокому. Зачастую чем больше в человеке любви, тем он вспыльчивее. Он ничего не прощает людям, потому что прощает все одному-единственному человеку.
К сожалению, славная эпоха в жизни Расина, начавшаяся с постановки «Андромахи» в 1668 году и продлившаяся до 1677 года, покрыта для нас мраком неизвестности. Мы знаем о победах, но почти ничего не знаем о том, кто их одерживал. Судьба драматурга сливается с судьбой его творений. «Андромаха», слезы, которыми почтила чтение этой трагедии жена брата короля, язвительные эпиграммы Расина; «Британик», пьеса для знатоков, ее полупровал, предисловия, полные яростных выпадов против старика Корнеля; «Береника» — намеки на любовь короля к Марии Манчини; коварная затея Генриетты Английской — устроить состязание между юным поэтом на гребне славы и знаменитым, но уставшим от жизни старцем; «Баязид» с его турками и резней в финале, которую осудила госпожа де Севинье; «Митридат», «Ифигения», придворные празднества и слезы, которые исторгает у зрителей Шанмеле; «Федра» — первое поражение, отблеск которого вновь освещает для нас лицо Жана Расина, не писателя, а человека: постаревшее, изможденное лицо, как на портрете работы де Труа, хранящемся в Лангре; оно вновь является нашему взору после десятилетия славы, укрывшей его тщательнее, чем самая глухая безвестность.
еще не значит, что их создатель был человеком страстным, —и опровергает общепринятое мнение, согласно которому автор всегда живописует в своих произведениях себя самого. Речь, однако, идет вовсе не о том, чтобы приписывать Расину (как это неоднократно и, в чем мы еще убедимся, не совсем беспричинно делали критики) страстные порывы Гермио-ны или Роксаны. Поступки персонажей в драматическом произведении чаще всего вымышлены. Интрига, последовательность событий — дело наживное, и именно интригу Расин чаще всего заимствует у древних. Самый слащавый автор, хоть немного знакомый с греческой мифологией и античной историей, мог бы поведать нам о таком же множестве убийств и самоубийств. Но Жан Расин первым во Франции осмелился посмотреть в лицо любовной страсти, первым сорвал ту маску, в которой любовь представала на театре до него, и если современники не осознали этого в должной мере, причина тому, без сомнения, — неподражаемое совершенство его стихов, совершенство, которое так велико, что кажется нам предустановленным, а иные строки Расина — не сочиненными, а существовавшими от века. Это чудо до сих пор так завораживает нас, что мешает оценить огромный вклад Расина в литературу. Мы еще вернемся к этой теме. А пока заметим, что, не в обиду будет сказано Луи Расину, человек, сумевший так по-новому изобразить страсти, наверняка сам был опален их огнем. Научиться писать о любви можно только у самого себя; невозможно узнать о ней что бы то ни было, глядя со стороны; все наши открытия — результат того, что пережили мы сами; у посторонних наши герои заимствуют лишь привычки, мании, причуды. Писатель, который ограничивается изучением окружающих, умеет рисовать только карикатуры; самое большее, на что он способен, это создание характеров. Каким бы заслуженным уважением ни пользовался в наших глазах Лабрюйер, он был совершенно прав, когда утверждал, что лишь возвращает публике то, что получил от нее, а это не так уж много. Люди надеются узнать от нас истину о себе, но рождена эта истина может быть в нашем сердце, и только в нем: одно правдивое слово о любви дается ценой целой жизни, исполненной страсти.
— исчерпывается ли любовный опыт Жана Расина этими двумя именами? Допустим, он был страстно влюблен в первую, однако она умерла в 1668 году, том самом, когда была поставлена «Андромаха». Неужели вплоть до «Федры» сердце Расина было занято только Шанмеле, чью благосклонность он делил со многими другими воздыхателями, охотно пускаясь наперебой с ними во все тяжкие? Когда речь заходит о делах сердечных, самоуверенность биографов и критиков особенно трогательна. Если до нас дошли имена лишь двух женщин, это вовсе не означает, что в жизни Расина не было других любовных приключений, оставшихся нам неизвестными. Дюпарк и Шанмеле играли в трагедиях Расина; вероятно, поэтому их имена не канули в Лету, в отличие от имен многих других прелестниц, с чьей помощью Расин в конце концов нашел верный путь в том лабиринте страстей, где поначалу заблудился, преследуя своих избранниц.
Все историки литературы согласны с Валенкуром, писавшим, что «Расин был натурой глубоко страстной», но все они сходятся на том, что снедавший писателя огонь не был направлен на определенный предмет. Однако разве может существо, созданное для любви, жить не любя? Не будем идти на поводу у символов: да, любовь — огонь, но такой огонь, который сам создает то, что его питает, даже в самых неблагоприятных условиях. Если мы представим себе Жана Расина в расцвете славы и, вслед за его современниками, допустим, что этого молодого человека приятной наружности, принятого при галантнейшем в мире дворе в правление короля, боготворящего своих фавориток, —что этого молодого человека сжигала страсть, неувядающее изображение которой он нам оставил, то мы вынуждены будем допустить также, что ему было на кого излить свою страсть и кроме двух названных актрис.
«Если когда-нибудь он перестанет быть молодым и влюбленным, это будет уже другой человек». У маркизы, не упускавшей в своих письмах ни одной придворной или городской новости, не было ни малейшего сомнения: Расин был влюблен всегда. Вспомним, что она написала после представления «Есфири»: «Он любит Господа так, как любил своих любовниц». Со смерти Дюпарк к тому времени прошел уже двадцать один год, и если бы сердце Расина до возвращения в лоно религии занимала одна Шанмеле, маркиза сказала бы: «... как любил свою любовницу».
«Любви Психеи и Купидона» Акант (в лице которого Лафонтен, возможно, вывел Расина) не может без волнения слушать рассказ о любви: «Акант вспомнил о чем-то и вздохнул...» Вот каким друзья представляли себе Расина — человеком с вечно мятущимся сердцем.
«внутренний мир» Жана Расина, проследим основные этапы его триумфального шествия от «Андромахи» к «Федре». Пусть читателя не смущает стремительность, с которой мы проделаем этот путь, — позднее мы пройдем его еще один раз, изнутри.