VI
«Андромаха» была написана в 1668 году; автору покровительствовала Генриетта Английская, герцогиня Орлеанская: «... всем было известно, что Ваше Королевское Высочество удостоило своим милостивым вниманием мои труды над этой трагедией. Известно было, что Вы подали мне несколько весьма тонких советов, благодаря которым она приобрела новые красоты; было известно, наконец, и то, что Вы оказали ей высокую честь, обронив слезу при первом ее чтении...»1
Первое представление пьесы состоялось в покоях королевы, затем, в ноябре, она была сыграна в Бургундском отеле. Мадемуазель Дюпарк, которую пылкий Расин годом раньше отбил у Мольера, играла Андромаху, Дезейе — Гермиону, Флоридор — Пирра, а Монфлери — Ореста. Поклонники и противники, все одинаково горячие, сходились на том, что перед ними произведение значительное. Сторонники Корнеля не дремали; из Англии прибыло указание Сент-Эвремона: считать Расина лучшим драматургом, но — после Корнеля. Недоброжелателей Расина возглавлял именно Корнель, этот состарившийся лев, не желавший уступать первенство и упрекавший соперника в легкомыслии и слащавости. Прочитав рукопись «Александра», он сказал, что начинающему автору стоит попробовать себя в каком-нибудь другом жанре, поскольку трагедия ему не по плечу. К великому огорчению старого судьи, осужденный с большим успехом обжаловал этот приговор. Поддерживаемый Генриеттой Английской и молодыми придворными, Расин ринулся в бой; удача сопутствовала ему и придавала отваги. По правде говоря, и хвалили, и хулили его по равно незначительным поводам; современников больше всего волновало, не слишком ли груб Пирр для влюбленного и, наоборот, не выглядит ли этот варвар селадоном. Люди семнадцатого столетия обращали гораздо больше внимания, чем мы, на так называемый местный колорит. В отличие от нас, они не считали, что классическая трагедия полна условностей в обрисовке фона и хранит верность жизни лишь в изображении чувств. Подпевалы Корнеля не давали Расину покоя, упрекая его за неверное изображение римлян в «Британике» и турков в «Баязиде».
Чувствуя поддержку влиятельнейших людей королевства, молодой поэт не отказывает себе в удовольствии отомстить всемогущим критикам ядовитыми уколами. Если учесть, что герцог де Креки более чем холоден к женщинам, а д'Олонн — известный рогоносец, то нельзя не согласиться, что дерзость Расина переходит все границы:
—
Сказали два высокомудрых друга.
«Так женщину любить нельзя» , —решил Креки,
«Не любят так супруга».
В ту пору угодливость по отношению к власть имущим соединялась в Расине с безумной смелостью, и, что бы там ни говорили, этот примерный царедворец то и дело отваживался на такие рискованные выходки, из-за которых рушились все его интриги, как бы блестяще они ни были задуманы, и которые в конце концов погубили его самого.
«Безумный спор». Но что было до этого автору «Андромахи»? Женщины по-прежнему рыдали на представлениях его пьесы, и даже маркиза де Севинье, принадлежавшая к числу сторонниц Корнеля, признавалась дочери, что прослезилась «не меньше шести раз» — и где? в Витре, на спектакле провинциальной труппы.
11 декабря 1668 года мадемуазель Дюпарк скончалась в родах. Мы знаем о скорби ее любовника из рифмованной хроники Робине, где изображены драматурги, стоящие у гроба:
Ближайший из ее друзей2.
Расин присутствовал при последних минутах актрисы, над постелью которой склонялись всякие подозрительные личности. Его ли ребенок стоил несчастной женщине жизни? Он ли опрометчиво снял с ее еще теплой руки кольцо, когда она испустила последний вздох? Оспаривал ли он у своры, толпившейся в спальне, свои права на какие-нибудь «сувениры»?
де Горла, был женат вторым браком на Бенуате Ламарр, которая, если верить Вуазен, утверждала, что Расин отравил свою любовницу; только через двенадцать лет выяснится, какими тяжкими последствиями грозит Расину эта смерть. Пока отметим только, что юный Расин, читающий свои трагедии Генриетте Английской и делающий карьеру при дворе, в то же время вращается в весьма сомнительном обществе, куда имеет доступ сама отравительница Вуазен. Нам известно, что он был восприемником ребенка, крестной матерью которого стала дочь покойной Дюпарк. Переходные ступени, которые «малыш Расин» постепенно осваивал, существовали не только между Пор-Руаялем и светом, но и между обществом порядочных людей и компаниями гуляк и даже просто подонков, причем тогда, как и сейчас, одно вовсе не было отделено от другого бездонной пропастью. Однажды Расин дорого поплатится за все запретные радости и тайные утехи, которыми манили его эти притоны.
«Сутяг», пьесы, которая была задумана все в том же безумном 1668 году. Вначале Расин намеревался сочинить фарс для Скарамуша, но знаменитый итальянец покинул Париж, и фарс превратился в более традиционную комедию в духе Аристофана. В ней обыграны смешные стороны судебного процесса, в котором Расин участвовал и в ходе которого «ни он сам, ни судьи так и не могли толком разобраться в сути дела». Хотя Расин хвалился, что зрители много смеялись на представлении «Сутяг», мы знаем, что улыбки на лицах придворных засияли лишь после того, как изволил засмеяться король; и в самом деле, если говорить начистоту, не за этот фарс ценим мы Расина... Тем не менее он был весьма горд новой пьесой, причем особенное удовольствие доставлял ему, конечно, тот факт, что, выступив на поприще, где царил Мольер, он сравнялся с соперником (если не превзошел его); в предисловии он отпускает по адресу Мольера колкости: «Я не жду громких похвал за то, что довольно долго веселил публику, но ставлю себе в некоторую заслугу, что мне удалось сделать это, не прибегая к грязным намекам и недостойному шутовству, какими теперь без стеснения пользуется большинство наших писателей, вновь низведших театр в болото пошлости, откуда его извлекли более щепетильные авторы». Читая эти строки, Мольер, должно быть, пробормотал: «Тартюф!»
Следующий год — год постановки «Британика», которая едва не обернулась полным провалом. В это время Корнель и его друзья перешли в наступление — Корнель даже лично присутствовал на первом представлении. О том, как оно прошло, нам известно из знаменитого описания Бурсо; мемуарист, хотя и принадлежавший к числу противников Расина, признает, что если в зале было мало зрителей, то лишь потому, что торговцы с улицы Сен-Дени отправились на Гревскую площадь, где в тот день казнили маркиза де Курбуайе. Расин отомстил Корнелю в предисловии к «Бри-танику» и отомстил жестоко: «Возможно ли угодить столь щекотливым судьям? Ну еще бы, и без особого труда, но для этого пришлось бы пожертвовать здравым смыслом, уклониться от правды и удариться в неправдоподобие. Действие, простое по своей сути, не перегруженное событиями, каковым ему и следует быть, ибо оно ограничено пределами одного дня, действие, шаг за шагом продвигающееся к своему завершению и основанное лишь на желаниях, чувствах, страстях участников, надо было бы обременить множеством случайностей, которые не уложишь и в целый месяц, бессчетными хитросплетениями, тем более поразительными, чем менее они вероятны, нескончаемыми тирадами, где действующие лица говорят как раз обратное тому, что им пристало говорить. Надо было бы, к примеру, вывести на подмостки героя, который пьян и шутки ради старается внушить ненависть к себе своей любовнице (намек на «Аттилу»), спартанца сделать болтуном (намек на «Агесилая»), заставить завоевателя разглагольствовать лишь о любви (имеется в виду Цезарь в «Помпее»), а женщину — давать завоевателям уроки непреклонной гордости (имеется в виду Корнелия из того же «Помпея»). Вот бы возрадовались эти господа!»
«Британик» больше всего понравился двору — здесь никого не удивили ни Агриппина, ни Нерон, ни Нарцисс, ни Бурр, ни даже «искусница Локуста». По свидетельству Буало, увидев Нерона, обожающего играть на театре, Людовик XIV прекратил выступать в балетах. Так велик был в ту пору авторитет Расина. Поэт был посвящен в коварный замысел Генриетты Английской, решившей предоставить ему счастливую возможность публично восторжествовать над Кор-нелем. По слухам, историю Береники, словно специально придуманную для Расина, выбрала именно она. С ее легкой руки Расин рассыпал по пьесе намеки на юношеское увлечение Людовика XIV Марией Манчини, да и ею самой. Но смерть помешала Генриетте насладиться лицезрением своей особы в образе палестинской царицы.
Карты были крапленые, и это решило участь великого Корнеля. Расину показалось мало полностью завладеть единственной труппой, которая умела играть трагедию, — труппой Бургундского отеля; он сумел устроить так, что премьера его пьесы состоялась 22 ноября 1670 года — на целую неделю раньше, чем премьера «Тита и Береники» Корнеля. Впрочем, Расинова элегия в диалогах была встречена весьма сдержанно, даже у Буало не нашлось для нее доброго слова. И все же Расин одержал победу, но не успокоился и на этом; в предисловии он бьет лежачего, пинает старого врага ногами: «В трагедии волнует только правдоподобное; а можно ли говорить о правдоподобии, если за один день происходит множество событий, которые на самом деле могли свершиться самое малое в течение нескольких недель? Некоторые считают, что эта простота означает лишь недостаток выдумки. Им не приходит в голову, что вся-то выдумка и состоит в том, чтобы сделать нечто из ничего, и что обилие событий всегда является удобным выходом для поэтов, ощущающих, что их дарованию не хватает ни щедрости, ни мощи для того, чтобы на протяжении пяти действий держать зрителя в напряжении сюжетом простым, но подкрепленным сильными страстями, красивыми чувствами и изящным слогом».
внучка председателя нормандского парламента Демара и жена Шанмеле, посредственного актера, но неглупого человека, восхитила Расина еще в роли Гермионы. Луи Расин уверяет, что если бы не его отец, она прозябала бы в безвестности; вначале поэт лишь терпеливо снисходил к ней, но вскоре почувствовал, что ее общество не лишено приятности. Что все-таки значила для него женщина, в которой современники ценили, пожалуй, только голос и у которой, по всеобщему признанию, кожа была далеко не идеальной белизны, а глазки — крохотные и навыкате? Так ли уж безумно любил он эту особу, которую госпожа де Севинье, смотревшая сквозь пальцы на любовные похождения своего сына Шарля, в шутку называла своей невесткой, и не когда-нибудь, а в апреле 1671 года? Буало однажды написал Шарлю Амедею де Брою о Шанмеле: «Вы в ту пору были немало увлечены ею, и не думаю, чтобы с Вами обходились чересчур сурово». Были и другие, не говоря уже о господине де Клермон-Тоннере, который пользовался ее полной благосклонностью задолго до того, как открыто занял место Расина. Поэт, распивавший шампанское вместе со всей честной компанией в гостях у Шанмеле, так хорошо понимал, что является здесь пятым колесом в телеге, что даже написал на эту тему — возможно, не один, а в соавторстве — грубую эпиграмму. Неужели он в самом деле любил актрису, которую так спокойно делил с другими мужчинами? У автора и исполнительницы, как часто случается и сегодня, «был роман». Но вполне возможно, что настоящее чувство Расин испытывал к совсем другой женщине. В 1698 году, уже обратившись к религии, Расин с потрясающим равнодушием писал своему сыну Жану Батисту: «Господин де Рост сообщил мне позавчера, что Шанмеле при смерти, чем он, как мне кажется, весьма опечален; но поистине печально другое, что его, как видно, вовсе не заботит, — я имею в виду упорство этой несчастной, не желающей отречься от театра». Несколько дней спустя он продолжает: «Кстати, должен Вам сказать в оправдание Шанмеле, что она умерла как добрая христианка, отрекшись от театра, раскаиваясь в прожитой жизни и весьма страшась смерти».
Конечно, он расстался с ней более двадцати лет назад, да к тому же, вероятно, хотел затушевать некоторые факты своей биографии, чем и объясняются наивные старания Луи Расина уверить читателей, что отношения поэта и актрисы были абсолютно невинными. Мы часто упрекаем сыновей в том, что они приукрашивают облик отцов, забывая о том, что, как правило, сами отцы при жизни рисуют идеальные автопортреты, завещая их наследникам. Самый искренний человек инстинктивно лжет своим детям, и не случайно в наше время, когда писатели так стремятся говорить правду и показывать себя с самой худшей стороны, они как будто дали зарок не иметь детей. Если бы Руссо не отдал своих наследников в воспитательный дом, хватило ли бы у него смелости написать «Исповедь»?
А если бы Андре Жид...
Впрочем, Расину повезло с сыном — обмануть его было легче легкого; недаром Луи Расин простодушно признается: «Из всех, кто общался с отцом в ту пору, когда он писал для театра, никто не назвал мне ни одной особы, которая имела бы над ним хоть малейшую власть...» Можно подумать, что кто-нибудь стал бы рассказывать пикантные истории столь набожному сыну!
—1673 годах, в разгар своего увлечения Шанмеле, которую он был столь мало склонен ревновать к кому бы то ни было, Расин создает ревнивую Роксану из «Баязида». Из лагеря Корнеля вновь посыпались нелепые упреки; Расина обвиняли в том, что его турки не похожи на турок (по правде говоря, передать тяжелую, спертую, душную атмосферу сераля с его трусливыми и жестокими рабами, евнухами и немыми стражами не удалось, пожалуй, ни одной драме, даже романтической). Поразительно, с каким упорством в гостиных XVII века придирались к самым малозначащим деталям пьес. Отметим, однако, что, несмотря на неистовство критики, предисловия Расина стали сдержаннее; из них исчезли шпильки в адрес Корнеля. Дело, конечно, прежде всего в том, что Расин — на гребне славы; в 1674 году он получает должность государственного казначея в Мулене, а с нею — потомственное дворянство. Великий Конде обожает Расина, с ним дружат знатнейшие люди своего времени — Мортемары, госпожа де Тианж и госпожа де Монтеспан, д'Эффья, герцог де Шеврез, Кольбер. Тем не менее, как мы убедимся, когда дойдем в своем рассказе до «Федры», успех ничуть не уменьшил вспыльчивости поэта; его мирное настроение в 1672 и 1673 годах — следствие облагораживающего, но недолговечного влияния, которое неизменно оказывала и, оказывает на всех, кто стремится проникнуть под ее сень, Французская академия. В ожидании выборов самые желчные авторы обретают не свойственную им кротость, а самые злопамятные откладывают мщение до того дня, когда наконец займут вожделенное кресло. Расин занял свое 12 января 1673 года, наследовав Ламоту Ле Вайе. Речь его при вступлении в Академию была столь посредственной, что даже не сохранилась; по свидетельству Луи Расина, говорил он тихо, и весь успех выпал на долю Флешье, которого принимали в тот же день.
«Ифигения». Король пожелал, чтобы первое представление состоялось в Версале, во время празднеств по случаю завоевания Франш-Конте. Фелибьен в своем описании праздника рассказывает, что подмостки для «Ифигении» были выстроены в конце аллеи, ведущей в оранжерею. То было странное смешение сельских гротов, канделябров, гранатовых деревьев, позолоченных статуй, фонтанов и тритонов. Поэт по-прежнему умел при случае показать когти — это видно по знаменитой эпиграмме, которой он заклеймил Кора и академика Леклерка, посмевших написать пьесу на тот же сюжет (вот когда впервые было опробовано оружие, которое затем, и уже с большим успехом, применили против «Федры»).
Конечно, до премьеры «Федры» остается еще два года, но наивно было бы думать, что Расин за это время станет совсем другим человеком и начисто утратит свою неуживчивость; столь же наивно думать, что в истории с «Федрой» во всем виноваты только враги Расина. В самом деле, по наущению вельможи, поэта и остроумца Филиппа Манчи-ни, герцога Неверского, и его сестры, надменной герцогини Буйонской, госпожа Дезульер предложила молодому поэту Прадону, уроженцу Руана, автору двух скверных трагедий, написать в пику Расину еще одну пьесу об Ипполите. Но в конечном счете враги Расина повторяли при этом на свой страх и риск историю с «Береникой». Чего ему было бояться? Однако достоверно известно, что он пытался добиться от Людовика XIV запрещения пьесы, написанной его безвестным соперником. Это — один из самых низких поступков Расина. Конечно, герцогиня Буйонская и острословы из ее окружения были опасными противниками. Но это еще не основание, чтобы так позорно струсить.
Хоть «Федру» задушить пытались до рожденья,
3,—
«Послании супруге Дофина». Ему еще не раз вставляли палки в колеса. «Мои читатели , — писало н , — премного посмеются, узнав, что эти господа хотят лишить авторов права сочинять пьесы, артистов — права играть их, издателей — печатать, а публику — судить их по достоинству».
Расину все-таки удалось поставить свою «Федру», как когда-то «Беренику», на несколько дней раньше, чем Прадону свою. Луи Расин уверяет, что герцогиня Буйонская, не пожалев пятнадцати тысяч ливров, сняла на первые шесть вечеров залы Бургундского отеля и Пале-Руаяля. Далеко не все поддерживают эту версию, особенно в том, что касается Бургундского отеля. Точно известно лишь, что Расин был в отчаянии от успеха соперника — Валенкур видел это собственными глазами. Стоило ли так огорчаться, если все дело было в кознях герцогини Буйонской? Судя по всему, триумф Прадона длился весь январь 1677 года. На сонет герцога Неверского (или госпожи Дезульер), направленный против «Федры», Расин и Буало либо их друзья: шевалье де Нан-туйе, Фиеск, д'Эффья, Гийераг и Маникан — ответили другим сонетом на те же рифмы, отличавшимся, по словам Бюс-си-Рабютена, неслыханной дерзостью: «Двое сочинителей, — писал Бюсси отцу Брюлару, —упрекают одного из первых людей в государстве в том, что он ведет себя не так, как подобает придворному, воину и христианину, что его сестра, племянница Мазарини — шлюха и вдобавок его любовница. Все это чистая правда, тем не менее сочинителей следовало бы высечь...» Расина и Буало не избили палками, как грозился герцог Неверский, лишь благодаря могущественному защитнику. «Если авторы сонета — не вы , — писал им сын великого Конде , — приходите в особняк Конде, и, поскольку вы невинны, господин принц сумеет защитить вас от этих угроз, а если сонет сочинен вами, все равно приходите, господин принц возьмет вас под свое покровительство, поскольку сонет очень забавен и остроумен».
вскипел, возмутился, но не сдался. На пути Расина встретилось какое-то иное препятствие, которое мы не сразу можем разглядеть. За те два загадочных года, что отделяют «Федру» от «Ифи-гении», неизвестные нам события потрясли этого честолюбца; был ли то душевный кризис, неосознанное пробуждение религиозного чувства, которое, если оно привито с детства, никогда не исчезает бесследно? Дальнейшее покажет. Угрозы извне? Но какие? Быть может, этот стратег уступает на опасном повороте давлению Благодати лишь оттого, что на карту поставлено его земное благополучие? Мы начинаем понемногу понимать, что он был за человек, Жан Расин; такие люди встречаются и сейчас: они не желают, чтобы жизнь их была партией, которую неизбежно приходится проигрывать. Жан Расин никогда не смирялся с поражением. Возможно, дойдя до крайности, он ухватился за религию как за единственную оставшуюся возможность, сделал на нее последнюю ставку. Конечно, в тридцать семь лет он не считает разумным ставить на эту карту все, что имеет; житейская мудрость состоит в том, чтобы покидать источник лишь когда он совсем иссякнет; но если один источник — театр, долгое время питавший Расина, как ему кажется, близок к истощению, то религии, по крайней мере, это не грозит практически никогда; у верующего всегда остается большое преимущество — надежда. В поведении такого человека, как Расин, все взаимосвязано — это, впрочем, не значит, что все в его поведении — результат свободного волеизъявления. Паскаль называл события господами, данными нам от Бога; как мы увидим, в ту пору, к которой мы подошли, подобные господа свалились на голову Расина в изобилии; но не таков был его трезвый ум, чтобы унизиться до подчинения. Подобно Одиссею, герою его любимого Гомера, он всегда был на высоте; он умел всегда оставаться тем, кем хотел.
И все же его отречение от поэзии — непомерная жертва, принесенная требовательному Богу. Отречение от поэзии? Осмелимся заметить, что нет такого творца, который мог бы хладнокровно решить: с этого дня я бросаю творчество. Даже сказав свое последнее слово, отдав все, чем богат, он будет повторяться, но по инерции продолжать писать, —так было с Корнелем. А если в душе художника зреет и рвется на свет новый замысел, то, как он ни старайся, ему не сдержать этого порыва. Каковы были творческие возможности Расина после «Федры»? Точнее, каковы были его возможности в области трагедии? Чтобы разобраться в этом, нужно вернуться к истокам творчества Расина — самого совершенного во всей французской литературе творчества, венцом которого стала «Федра».
Примечания
«Андромаха»), М. Донского («Федра»), Б. Лифшица («Есфирь»), Ю. Корнеева («Гофолия»), М. Квятковской («Духовные песнопения» и эпиграммы).
3. Перевод М. Гринберга.