VIII
Бывает в жизни пора, когда все в душе человека, даже самое лучшее, восстает против Бога. Но бывает и другая пора, когда Бог показывает нам наше ничтожество, дабы наставить на путь истинный. В 1677 году Расин еще очень далек от святости. Мало сказать, что он не отрекся от света. Никогда еще этот игрок, чувствуя, что счастье изменяет ему, так горячо не желал отыграться. Но замечательная прозорливость помогла ему понять: тому, что все считают его главным козырем, —театру — на самом деле грош цена, эту карту нужно поскорее сбросить. Прозрение, не столь странное, как кажется на первый взгляд: автор довольно часто сознает, что выговорился, чувствует прежде других, что ему больше не о чем поведать миру. Но жить-то надо; когда талант иссякает, остается ремесло. Скажи король Франции иному из нынешних писателей: «Бросайте писать романы, я назначаю вас дворянином при особе короля и даю вам задание воспевать мои подвиги...» — о! с каким легким сердцем этот писатель дал бы согласие! Особенно если в юности за ним водились кое-какие грешки, если вокруг него бродят подозрительные личности, если он чувствует, что ходит по краю пропасти.
Поразительно, что и Жан Расин, и его августейший повелитель, по воле Провидения схожие друг с другом чертами лица, почти одновременно ощутили в своих сердцах пробуждение спасительного страха перед судом небесным. И если, как писал Паскаль шведской королеве, власть монархов над подданными подобна власти могучих умов над умами более слабыми, то выходит, что Людовик XIV и Жан Расин на склоне лет ощутили одинаковое раскаяние при мысли о множестве малых сих, которых они смутили, а может, и совратили с пути истинного своим распутством.
Разумеется, Бог Янсения, единственный, которого знал Расин, не пользовался благосклонностью монарха. Расин достоин огромного уважения за то, что преклонил колена перед Великим Арно. Между прочим, не всем пришелся по душе этот поступок. Посланник курфюрста Бранденбургско-го Шпангейм писал: «Расин плетет козни даже в делах веры, он всегда старается держаться поближе к тем, кто наверху. Янсенизм во Франции вышел из моды, но, чтобы сойти за человека порядочного и высоко духовного, Расин не прочь прослыть янсенистом...»
рискуя впасть в немилость. Теперь мы особенно ясно понимаем: его юношеские издевки над бывшими наставниками — не что иное как досада влюбленного. Расин еще не возвратился всем сердцем к Богу, но он уже послушен Пор-Руаялю. В течение пятнадцати лет тетка Сент-Тэкл не теряла надежды завладеть столь славной добычей. И вот наконец рыба на крючке. Прежде всего Расин мирится с Николем. Переговоры с господином Арно, который «не мог забыть насмешек над матерью Анжеликой, своей сестрой», взял на себя Буало. Он воспользовался постановкой «Федры», чтобы привести к Арно ее автора. «Они пришли на следующий день, — рассказывает Луи Р ас ин, —и хотя зала была полна народу, виновный смиренно пал в ноги господину Арно. Тот в свою очередь преклонил колена, и они обнялись».
С этой поры тетка Сент-Тэкл, Арно и Николь не оставляют Расина в покое ни на минуту, и он — хотя и с трепетом — повинуется. Благодаря ему господин де Ноай, архиепископ Парижский, назначает общине того духовника, которого ей угодно. Выдавал ли он себя перед королем? Если верить Фенелону, Расин во всеуслышание объявлял у госпожи де Ментенон, что часто бывает в Пор-Руаяле. Впоследствии он подолгу живет там, а его семья каждый год участвует в процессии, посвященной празднику Тела Господня. Жан Батист Расин говорит, что отец его страстно любил господина Арно. Расин был в числе тех, кто после смерти изгнанника осмелились сопровождать его сердце в Пор-Руаяль. Он общался у Николя со всеми, кто сочувствовал янсенистам, рискуя быть обвиненным в преступлении, которое король именовал «пособничеством». Ему в самом деле предъявили такое обвинение; быть может, это и свело его в могилу.
Но в год постановки «Федры» набожный царедворец, чье сердце вскоре будет разрываться между любовью к коре-1 лю и верностью Пор-Руаялю, еще не ощущает этого мучительного противоречия; на закате молодости и любви, когда удача изменяет ему всюду — ив ремесле, и в творчестве, когда под угрозой находятся, быть может, даже его честь и безопасность, он принимает любую помощь, откуда бы она ни исходила: от Господа или от света, от Людовика XIV или от Великого Арно, от госпожи де Монтеспан или от матери Сент-Тэкл; о том, как примирить в своем сердце враждующие силы, он подумает после. Дело не в этом! А в чем же?
«Федра» провалилась в начале февраля 1677 года, женился Расин 1 июня того же года; за четыре месяца, отделяющих одно событие от другого, он успел подумать о том, не уйти ли ему в картезианский монастырь. Однако нельзя сказать, чтобы он женился на первой встречной; нет, продумано было все, вплоть до мелочей. Расин женился по расчету, пожалуй, даже чересчур точному. Многие литераторы заключали браки на таких же основаниях, но ни один, кроме Расина, не стал искать женщину, которая бы не знала ни строчки из творений своего жениха и считала бы, что увидеть их на сцене — значит продать душу дьяволу. Катрин де Романе, с которой Расин обвенчался 1 июня 1677 года в церкви Святого Северина, была именно такова. Расин познакомился с этой юной особой, дочерью покойного мэра города Мондидье, бывшего государственного казначея Амьен-ского финансового округа, и племянницей заместителя прокурора Ле Мазье, у Витаров. Брак с этой девушкой сулил массу выгод: у Катрин де Романе было состояние и не было родителей. Богатая сирота и, как показало будущее, хорошая мать: она родила ему много детей. Луи Расин уверяет, что «ее равнодушие к поэзии было столь велико, что за всю свою жизнь она так и не удосужилась узнать, что такое стихи, и несколько лет назад, услышав от меня о существовании мужских и женских рифм, спросила, какая между ними разница; в ответ я сказал, что ее супруг разбирался в этом лучше моего. Трагедий, которые не должны были бы оставить ее равнодушной, она никогда не читала и не видела на сцене, она знала их только по названиям, поскольку их нередко упоминали в разговорах».
Расин в эту пору так резко и уверенно меняет курс, что если в угоду госпоже де Монтеспан и госпоже де Тианж он и соглашается написать либретто оперы о Фаэтоне, то не стоит, как делали многие критики, называть его Тартюфом, —лучше попытаться понять причину подобной непоследовательности. Он слишком тщательно продумывал любой свой шаг, чтобы без серьезных причин, вот так запросто согласиться перепевать Кино, тем более в то время, когда он вообще сторонился театра, пытаясь начать новую жизнь на более прочных основаниях. Состоя на королевской службе, он вполне мог позволить себе отказать фаворитке, чье могущество уже клонилось к закату; из предисловия Буало мы знаем, что он подчинился ей с большой неохотой: «Поскольку у господина Расина не лежала душа к этому сочинению, он сказал, что закончит его, только если я соглашусь ему помогать». Далее Буало говорит, что, вероятнее всего, те несколько строк, которые Расин успел написать, не были найдены после его смерти, поскольку автор уничтожил их «из щепетильности — ведь речь в них шла о любви».
«Фаэтона» между ноябрем 1679 и январем 1680 года. Именно тогда его вызывают в «Огненную палату»; письмо Лувуа Базену де Безону с обещанием выслать королевский приказ об аресте Расина по первому требованию датировано 11 января 1680 года. Как мог Расин в таких обстоятельствах рисковать навлечь на себя чье бы то ни было неудовольствие? Главное для него сейчас — не прогневить никого из тех, кто может сослужить ему хорошую или плохую службу. Тогда же он дает настоятельнице монастыря Фонтэвро согласие перевести «Пир» Платона (что бы сказала об этом мать Сент-Тэкл, настоятельница Пор-Руаяля?). Он не гнушается даже сочинением мадригалов вроде предисловия к «Избранным сочинениям семилетнего автора» — герцога Мэнского. Меж тем, убедившись, что опасность миновала, Расин, внешне оставаясь таким же придворным льстецом, как и прежде, больше ни разу не приложил руку к подобному вздору.
Впрочем, страх не только побуждал его угодничать — он все сильнее привязывал его к Богу. Мы убеждены, что именно к этому времени относится переложение XVII псалма (во всяком случае, оно безусловно написано гораздо раньше «Духовных песнопений»). Можно себе представить, какой смысл вкладывал «сьер Расин» в строки:
Мою трепещущую душу
Объял тогда смертельный страх,
И видел я, что не разрушу
Уже не чая избавленья,
К тебе я возносил моленья,
И до тебя дошел мой глас
И возбудил твой гнев суровый:
Из западни меня ты спас.
И далее:
Я презираю век неверный,
И дух мой не запятнан скверной. Или еще:
Ты мне защита и покров.
Твоя рука не даст злодею
Меня низвергнуть в страшный ров.1
Господин Менар удивляется тому, что Луи Расин, в чьих бумагах сохранился текст этой оды, написанный рукой его великого отца, не опубликовал ее и даже никогда не упоминал о ней. Не потому ли, что она была создана в страшное время и возвращала к событиям, которые дети поэта и его друзья хотели сохранить в глубокой тайне?
«автоматом», — вовсе не значит лицемерить. Расин добровольно принял позу набожного человека, а преклонив колена, он, как это нередко случается, ощутил пробуждение религиозного чувства. Многие из тех, кто ищут путей к Богу, отвечают доброхотам, советующим молиться о ниспослании благодати, что молиться они смогут, лишь когда уверуют; они теряют надежду вырваться из замкнутого круга: чтобы уверовать, нужно молиться, а чтобы молиться, нужно уверовать. Жан Расин по причинам, многие из которых были вполне земными, смог разрубить этот узел и заранее приуготовить в своей душе сосуд, который благодать заполняет сама, стоит только открыть ей путь. Он сумел выказать рвение прежде, чем стал ревностным христианином.
Примечания.
1. Перевод М. Гринберга.