IX
Жан Расин усердно служит Господу; его семейная жизнь полностью опровергает точку зрения Паскаля, писавшего своей сестре Жильберте Перье, что брак — дело, недостойное христианина, низкое и предосудительное. Расин искупает супружеское счастье примерным благочестием. Про его детей не скажешь, что, родившись на свет, они начинают свой земной путь; они сразу после рождения начинают свой путь на небо. Ведь самое важное — спасение души. Как бы сложилась судьба дочерей Расина — Мари Катрин, Нанетты, Бабетты, Фаншон иМадлон, — не получи они такого воспитания? Три ушли в монастырь, четвертая тоже осталась в девицах, только старшая согласилась выйти замуж, однако лишь после того, как пожила в кармелитском монастыре и в Пор-Руаяле. Старший из двух сыновей, Жан Батист, попытался было — очень робко — противиться отцовской власти, но его хватило ненадолго: Расин обладал железной волей, и супруга его была ему под стать, как видно из письма Расина Жану Батисту от 10 марта 1698 года: «Мать Ваша чувствует себя хорошо. Мадлон и Лионваль (Луи) немного приболели, я подумываю о том, чтобы позволить им прервать пост. Я уж было решился, но Ваша мать считает, что в этом нет надобности». Мадлон было тогда десять лет, Луи — чуть больше пяти; отсюда явствует, что, хотя госпожа Расин наверняка не читала Блаженного Августина, она полностью разделяла точку зрения этого отца церкви, убежденного, что мы грешим уже в самом юном возрасте, едва успев появиться на свет. Пожалуй, идеи Фрейда о сексуальной извращенности грудных младенцев, шокирующие наших современников, показались бы совершенно естественными простодушным приверженцам янсенизма. «Лионваль по-прежнему страдает поносом, — писала госпожа Расин Жану Батисту. — Бедный малыш шлет Вам привет и обещает, что, не в пример Вам, никогда не будет ходить в театр, чтобы не попасть в ад». Так смотрел на театр пятилетний сын великого Расина. Нанетта ушла в монастырь урсулинок в Мелене, а Бабетта — в женский монастырь в Варивиле, причем обе сделали это с радостью; Жанна Николь Франсуаза умерла в монастыре Мальну; девицей дожила до конца дней своих и Мадлон. Поистине драматичной оказалась судьба старшей, Мари Катрин; понадобилось немало времени, чтобы эта девушка поняла: она не из тех, кто создан для затворничества, ни в кармелитском монастыре предместья Сен-Жак, ни в Пор-Руаяле ей не место. За пылкий нрав Расин любил ее больше других детей, хотя и считал несколько странной. Странность этого простодушного создания заключалась в том, что бедная девушка всеми силами старалась обратить к Господу страсть, природа которой оставалась ей неведома. В конце концов она согласилась пожить под родительским кровом. «Кажется мне, что Ваша старшая сестра становится благосклоннее в нарядам, которые она прежде так гордо отвергала, — пишет Расин 16 июня 1698 года, —и я имею основания полагать, что ее желание стать монахиней пропадет так же бесследно, как прошло некогда ваше желание уйти в картезианский монастырь. Меня это ничуть не удивляет, ведь я знаю непостоянство молодых людей и не доверяю их решениям, да еще таким скоропалительным».
В конце концов 16 января 1699 года Мари Катрин стала женой господина Колена де Морамбера, сеньора де Риберп-ре, адвоката, и это решило все проблемы. Впрочем, как видно из письма господина Виллара, друга семьи Расинов, господину де Префонтену, венчание мало чем отличалось от пострижения в монахини: «Вечером священник из церкви Святого Северина в короткой и прочувственной речи благословил брачное ложе. Господин и госпожа Расин удалились в половине десятого. Во время вечерней молитвы новобрачные, как обычно, прочли вместе со всей семьей отрывки из Священного писания. Отец в качестве домашнего пастыря вкратце повторил наставления господина кюре, и к одиннадцати вечера все в доме уже почивали».
По письмам Расина к старшему сыну Жану Батисту хорошо видно, как он в конце жизни относился к воспитанию. Воспоминания о собственной юности его совершенно не смущают. Он вовсе не думает о том, сколь соблазнительной может показаться сыну жизнь отца, в юности полная любви и славы, а под старость безупречно благочестивая — но не в ущерб честолюбию. Кончая коллеж, Жан Батист наверняка не подозревал о беспутной молодости отца, но о его театральных триумфах был вполне осведомлен. Так что он, скорее всего, немало удивлялся, получая от отца отповеди вроде этой: «Судя по Вашему письму, Вы немного завидуете мадемуазель де Ла Шапель, которая прочла больше комедий и романов, чем Вы. Скажу Вам со всей искренностью, с какой обязан говорить с Вами: мне крайне огорчительно думать, что Вы придаете столь большое значение подобным пустякам...»
благочестивые увещевания могут обозлить Жана Батиста, как тридцать пять лет назад в Юзесе они злили его, и что подросток может в конце концов сорваться с цепи, как сорвался он сам, когда принялся осыпать оскорблениями господина Ни-коля, того самого Николя, который сейчас при смерти, а он, Расин, посылает ему лекарства и с чистой совестью заверяет сына, что это «один из ближайших его друзей».
Но он, без сомнения, был прав, рассчитывая, что вздор, которому он будто бы не придавал значения, поможет ему заслужить уважение сына. Жан Батист становился послушной глиной в нежных, но сильных руках отца. Впрочем, как ни молод он был, он скорее всего заметил, что доводы отца против романов и комедий не так весомы, как те, к которым прибегнул некогда Николь и которые вывели из себя вспыльчивого автора «Александра». «Поверьте мне, — писал Расин, —даже если Вы будете превосходно разбираться в комедиях и романах, это ничуть не поднимет Вас в глазах света и не внушит к Вам особого почтения».
Если бы речь шла только об уважении светских людей, Жан Батист мог бы ответить отцу, что тот в свое время завоевывал это уважение отнюдь не примерным благочестием. Но самое любопытное место в письме — то, где Расин сообщает Жану Батисту, что «единственная его цель — воспитать сына так, чтобы он при вступлении в свет не опозорил отца». В июне 1695 года он настаивает: «Вы знаете мое отношение к операм и комедиям, которые, как говорят, будут представлены в Марли. Для Вас и для меня самого очень важно, чтобы Вы там не показывались, тем более что Вы в данный момент находитесь в Версале отнюдь не для того, чтобы участвовать во всяких забавах. Король и весь двор знают, как я щепетилен в этом отношении, и Вы низко пали бы в их глазах, если бы в Вашем юном возрасте отнеслись ко мне и к моим чувствам без должного почтения».
Нет никаких сомнений, что молодой человек, в чьей душе уважение к отцу боролось с досадой, внял лишь последнему соображению, он решил поберечь репутацию отца, на что тот, в свою очередь, отвечал с обидой: «Я весьма признателен Вам за внимание, но позвольте Вам заметить, что мне было бы еще приятнее, если бы, рассуждая об опеpax и комедиях, Вы думали не только обо мне, но и о Господе. Я прекрасно понимаю, что, отправившись в театр, Вы не покроете себя позором в глазах людей, но неужели Вам безразлично, что Вы опорочите себя перед Богом?» — после чего с поразительным простодушием добавлял: «Неужели Вы сами не понимаете, как странно будет выглядеть, если Вы, в Ваши годы, станете руководствоваться принципами, столь отличными от моих?» У какого еще старика так бесследно изгладились из памяти его юношеские выходки?
Эта ненависть к театру — свидетельство власти янсенизма над стареющим Расином. Он долго отрицал обвинения Николя, но в конце концов вынужден был признать, что заслуживает названия «всеобщего развратителя». Развратителя и отравителя! Кто знает, сколько влюбленных женщин под влиянием Гермионы и Роксаны прибегло к помощи Вуазен? Театр изображает нравы эпохи, но разве при этом он не влияет на них? Расина, как всякого католического автора, неотступно преследует мысль о душах, которые он погубил своими произведениями и которые будут гибнуть и после его смерти. Яд, сокрытый в пьесах, действует ничуть не слабее, чем тот, в применении которого обвиняли Расина клеветники, и одна лишь эта мысль могла отвратить нашего героя от театра, не будь более земных причин. Голоса веры и честолюбия нередко сливались в душе Расина. Боязнь божьего гнева и поиск житейских выгод толкали его на одни и те же поступки.
Получив от господина де Торси депеши для передачи господину де Бонрепо, французскому посланнику в Гааге, Жан Батист посмел в дороге немного замешкаться, чем вызвал бурное негодование Расина, в котором вдруг всколыхнулась былая язвительность: «В первые дни Вашего путешествия я очень тревожился, как бы из-за излишней поспешности с Вами не приключилась какая-нибудь беда, но когда в письме из Монса я прочел, что Вы выехали из Камбре только в девять часов, да еще гордитесь, что одолели такой длинный путь, то понял, что Ваше исключительно бережное отношение к собственной особе избавляет меня от забот о Вашем благополучии». Сказано очень зло, а причина этой злости бесхитростно изложена чуть дальше: «Что до меня, то, признаюсь Вам, я боюсь показаться при дворе, а в особенности боюсь встречи с господином де Торси». В другом письме он продолжает: «Я по-прежнему боюсь показаться на глаза господину де Торси, чтобы он не стал подшучивать надо мной из-за Вашей медлительности».
Однако превыше всего — спасение души сына. В канун Пасхи Расин напоминает юному дипломату о долге христианина. Жан Батист находится в Гааге, где за делами и развлечениями легко забыть о Боге. «Но я слышал очень много хорошего о добродетельных голландских священниках... Если бы у Вас возникло желание познакомиться с кем-либо из них...» Таким образом Расин властно вмешивается в духовную жизнь сына. Что, впрочем, ничуть не удивительно, если вспомнить, что в те времена отец запросто мог написать сыну: «Я уже совсем было собрался женить Вас без Вашего ведома, и если бы дело не сорвалось...»
что Жан Батист не бережет свою одежду, требовал у него отчета в малейших расходах. В письмах он непременно сообщает о том, когда и сколько раз членам семейства, включая его самого, промывали желудок. Словом, он совсем не похож на «господина с возвышенными чувствами». При этом он до последних дней трогательно заботится о сестре, живущей с мужем, господином Ривьером, в Ферте-Милоне. В завещании он не обошел ни свою престарелую кормилицу, ни бедных родственников. Он сохранил связи с родным провинциальным мирком и не стал мещанином во дворянстве: слишком близок он был к Королю-Солнцу и прочим придворным светилам, чтобы питать какие бы то ни было иллюзии на свой Счет. В письмах он без устали рассказывает о детях: «Вчера Ваша мать повела весь выводок на ярмарку. Малыш Лионваль здорово струсил, увидев слона, и громко расплакался, когда слон запустил хобот в карман лакея, который держал его за руку. Девочки были посмелее и получили в награду кукол, с которых не сводят глаз...» Нужно жениться поздно, как Жан Расин, чтобы суметь обрести покой в лоне семьи и мирно дремать в этом «последнем приюте» до конца своих дней.