ЖАН ЖИРОДУ
В плеяде нашего поколения Жан Жироду был звездой первой величины. Было время, когда постановки его пьес с участием Жуве, Ренуара и Валентины Тессье [1] восхищали нас и взывали к нашему чувству долга. Мы гордились замечательным писателем и артистами, достойными его таланта. Но сегодня строгие судьи пересматривают наши восторженные суждения. По их мнению, весь этот словесный фейерверк, отгорев, оставил после себя лишь пепел и обугленные палочки. Но я перечитал всего Жироду, романы и драмы, и, хотя порой уставал от шаблонных сюжетных приемов, блестящих и легковесных, он снова покорил меня, я остался ему верен. Сквозь словесную игру я опять почувствовал чистоту и благородство, любовь к некой Франции, которая и есть подлинная Франция, и к некоему типу человека, который и есть подлинный человек. Не все созданное Жироду переживет его (это верно по отношению к любому писателю), останется несколько великолепных страниц, несколько превосходных монологов, несколько незабываемых фраз, в которых французский язык звучит со всей присущей ему музыкальностью. Тот Жироду, каким я его знал, — улыбающийся и серьезный, насмешливый и суровый, дипломат и человек богемы — будет жить в своих эссе, в «Белле» и «Интермеццо». И до тех пор, пока во Франции сохранятся маленькие города и маленькие чиновники, юные девушки, белочки и память о Лафонтене, в воздухе останется что-то от Жироду.
I
«БЕЛЛАК, главный город округа (От-Вьен), 4600 жителей. Кожевенные заводы. Родина Жана Жироду». Эти строки, которые можно прочесть сегодня в Малом энциклопедическом словаре Ларусс, привели бы в восторг Жироду. Всю жизнь Беллак оставался его любимым мифом, символом провинциальной Франции; именно этот городок, где его отец служил в управлении автодорожного строительства, свел его лицом к лицу с типами, характерными для французской жизни, — чиновником палаты мер и весов, инспектором учебных заведений, учительницей. Благодаря ему не только Беллак, но все маленькие города Лимузена по соседству с Беллаком — Бессин, Сен-Сюльпис, Лорьер, Шато-Понсак — овеяны некой поэтической дымкой, подобно Шато-Тьерри — родине Лафонтена и Ферте-Милон — родине Расина. Чистая юная девушка в его романах — всегда девушка из Беллака.
Следуя превратностям служебной карьеры своего отца, Леже Жироду, Жан Жироду объехал «маленькие городишки и поселки», совершив, таким образом, то единственное путешествие, которое может дать подлинное знание французской жизни. Вместо почетного паломничества по главным городам департаментов «по маршруту Бордо—Ангулем—Париж, который раньше предпочитали римские легионеры, а ныне — честолюбивые чиновники», ему пришлось держаться захолустных городков и поселков, этих «лимфатических узелков» на карте Франции, а такое путешествие «куда более плодотворно для понимания состояния нации». Поэзия «Интермеццо», немыслимая и непонятная в любой другой стране, рождена воспоминаниями и образами этого провинциального детства.
Всю свою жизнь Жироду защищал супрефектуры и окружные суды [2]. Ему нравились эти здания с пышным садом в самом центре города и с неизменным величавым кедром у входа, ибо супрефектуры и окружные суды были учреждены в эпоху, когда Жюссье вывез из Англии кедр [3]. Если супрефектуры будут упразднены (о чем все время поговаривают, но исполнение этой угрозы каждый раз откладывается), исчезнет традиционный «облик ночного городка с непременными зданиями суда, церкви и тюрьмы, где спит единственный заключенный, без которого не может обойтись маленький городок, как человек не может обойтись без греха. Исчезнет сословие прокуроров, судебных исполнителей и генеральных секретарей, которые еще как-то поддерживают своими заказами благородный стиль портновских и шляпных мастерских. Отныне во всех маленьких городках Франции богатые бакалейщицы будут выходить замуж лишь за богатых сапожников...». Тон полон мягкой иронии, тем не менее следует принять всерьез любовь Жироду к этому гармоническому контрапункту нашей цивилизации, которая посылает корсиканских судей в Лилль, а пикардийских — в Марсель.
В маленьком городке все знают друг друга. Обольстительная аптекарша покоряет сердца. С полицейским устанавливаются приятельские отношения. Ребенок воспринимает здесь жизнь доверчиво. Природа подступает вплотную к городку, окруженному лимузенскими или берришонскими деревнями и полями, где «в дикой груше прячутся куропатки, а овес укрывает зайцев». И в этом Жироду тоже близок Лафонтену: он любит и знает животных. О своих родителях он мало говорил. Но, читая «Симона Патетического», мы можем догадаться, что они строили по поводу этого красивого, умного мальчика честолюбивые планы в чисто французском духе: «Я не стану, Симон, заставлять тебя заниматься. Или ты будешь учиться, или тебе придется обойтись без хлеба... Посмотри на меня, Симон, и оставь в покое орехи... Тебе невероятно повезло — ты вступаешь в борьбу без всякой обузы... Вся твоя семья — это я... Твое имя никому не известно, можешь делать с ним все, что угодно... Поздравь себя с этими привилегиями и положи на место яблоко... Только не воображай, будто ты никому не обязан, потому что получаешь стипендию... Ты ходишь в лицей вовсе не для того, чтобы бить баклуши». Ребенок знал это; он ходил в лицей, чтобы прилежно заниматься. Чтобы стать префектом, министром. «Повторяй себе каждый вечер, что ты хочешь стать президентом республики. Добиться этого очень просто: достаточно, чтобы ты был первым во всем; и до сих пор тебе это удавалось».
В лицее Шатору, который носит теперь его имя, Жироду и в самом деле был первым во всем. Образцовый первый ученик, не только по знанию классиков, но и по своему характеру, гордости, независимости суждений. «Я был почтительным без смирения, прилежным без прилежания. У меня был крупный четкий почерк и тетрадки с двойными полями». Учителя ценили его. Он обязан им «возвышенными представлениями о жизни, безграничной широтой души. Им я обязан тем, что при виде горбуна думал о Терсите, встретив морщинистую старуху, вспоминал о Гекубе [4]; я знал слишком много героев, чтобы замечать что-либо, кроме героической красоты и уродства... Я поклонялся — поклоняюсь и теперь — ивам, арфам и пальмам. Я поклонялся, как и весь мой класс, гению... В провинции презирают все то, что отмечено лишь талантом. Мы знали наизусть все стихи, все прославленные реплики».
Став писателем, он сохранил благородное школярство. В любой его фразе искушенный читатель уловит намек на какую-нибудь знаменитую цитату, и на мгновение перед ним пронесется в заоблачной выси тень великого человека. В «Эльпеноре» Жироду подражает Гомеру, переделав его на свой лад. Он всегда с удовольствием говорит о писателях, которыми восхищался, — Расине, Нервале, Лафонтене. Первый по французскому, греческому, латыни и истории, он был также первым в беге. Образцовый подросток должен обладать образцовыми душой и телом. Своим ровным шагом он легко преодолевал барьеры экзаменов и препятствия на дистанции в 110 метров. Его вызывает директор одного из парижских лицеев. В 1900 году он впервые попал в Париж. В Лаканале он слушает лекции Гарля Андлера, переводчика и комментатора Ницше и замечательного преподавателя, который привил ему интерес к немецкой литературе («Зигфриду», «Ундине») [5], а затем поступает в Педагогический институт. Он полюбил Париж, который так величаво венчает провинциальную Францию.
«Молитва на Эйфелевой башне»: «Итак, подо мной пять тысяч гектаров земли, где мыслили, говорили и писали больше, чем где бы то ни было на свете. Самый свободный и элегантный, самый искренний перекресток нашей планеты. Вот гектар, где морщинки у глаз чаще всего вызваны созерцанием картин Ватто [6]. Вот гектар, где люди наживают себе расширение вен чаще всего потому, что бегают по почтовым отделениям, отправляя бандероли с книгами Корнеля, Расина и Гюго... Вот квадратный дециметр, где пролилась кровь умирающего Мольера». В этом тексте, как и в сотнях других, написанных Жироду, проглядывает великая гордость и почти физическая любовь к Франции, к ее литературе и искусству. Любовь, в которой нет и тени шовинистической злобы (кто лучше Жироду говорил о великих немцах и американцах? Кто еще так резко разоблачал воинственную и ура-патриотическую болтовню Ребандара?), любовь, напоминающая простодушную радость юной девушки, которой выпала удача родиться красивой. Какая удача — быть французом во Франции, какая удача — быть Жироду!
Его совершенство не пострадало от перемены местожительства. В Париже, как в Беллаке и Шатору, он был первым. В 1905 году Жироду заканчивает Педагогический институт, заняв первое место среди своего выпуска, и чувствует себя «счастливым от сознания, что он — один из тех тысяч французов, которые обеспечивают связь между классическими авторами и повседневными чувствами». Но вместо того чтобы добиваться профессорского звания, он едет в Германию и поступает воспитателем в семью князей Сакс-Мейнингенов; затем, объехав Европу, отправляется в Америку, где преподает французский в Гарвардском университете. Странный космополитический маршрут для француза, больше других связанного с родной почвой! Вернувшись во Францию, он становится секретарем влиятельного и подлого человека, главного редактора «Матен» Мориса Бюно-Варилла [7]. Жироду ведет в этой газете литературную страницу, что побудило его самого взяться за перо, написать свои первые сказки и открыло ему доступ в литературный мир. Он посещает кафе Вашетт [8]; становится другом молодого издателя Бернара Грассе, отличавшегося большой смелостью и вкусом, который и публикует в 1909 году «Провинциалку», первую книгу Жироду, а в 1911 — «Школу равнодушных». Итак, появился новый писатель; Жид посвящает ему статью примерно в то же время, когда Баррес открыл Мориака. Еще одно поколение достигло своего литературного совершеннолетия.
Хоть он и защитил (само собой, блестяще) степень лиценциата по немецкой литературе, Жироду избрал иную карьеру: Карьеру с большой буквы. В 1910 году, пройдя (без всяких усилий) конкурс, он поступает в чине вице-консула в Министерство иностранных дел. Кабинет министров в то время возглавлял Филипп Бертело [9], человек редких дарований, образованный, парадоксального ума, игрок и обольститель. Фраза Жироду в «Меркюр де Франс»: «Пропала лошадь; куры последовали за ней, полные надежды» — позабавила Бертело. Он вызвал к себе в кабинет автора. Молодой вице-консул, элегантный без дендизма, гордый без дерзости, красивый без пошлости, остроумный без злости, понравился своему шефу. Бертело стал, так сказать, его проводником в кулуарах министерства, как позднее будет поддерживать Клоделя, Морана и Леже [10]. Но в августе 1914 года мобилизация сделала поэта сержантом.
Сержант останется поэтом и вынесет из войны несколько прекрасных книг: «Чтения по тени», «Восхитительная Клио». Храбрый, как это и подобает образцовому человеку, без хвастовства и даже с юмором, Жироду, став офицером, оказывается (естественно) первым писателем, награжденным за военные заслуги. Война (которую он ненавидел) дала ему новую возможность пополнить свои наблюдения над французами. В пехотной роте живешь, словно в деревне. Знаешь всех по имени, знаешь маленькие странности каждого. Дважды раненный, сначала на Энне, затем у Дарданелл, лейтенант Жироду был направлен благодаря вмешательству Бертело, который хотел спасти от напрасной гибели этот очаровательный ум, военным инструктором в Португалию, а потом в Соединенные Штаты (отсюда — «День в Португалии» и «Amica America»). Пройдя, таким образом, с оценкой «отлично» мировую войну, он вернулся, как только установился мир, в Министерство иностранных дел, где благодаря своим наградам, таланту и дружбе могущественного человека вскоре был назначен руководителем отдела французских изданий за границей. Он женится, у него рождается сын (Жан-Пьер), и в 1921 году Жироду выпускает в свет прекрасный роман «Сюзанна и Тихий океан».
Как раз в ту пору я познакомился с ним: у него был открытый взгляд, черепаховые очки, очаровательные манеры и воздушная легкость слога — ведь говорил он на особом языке, так и хочется сказать «на Жироду». Я уже был поклонником его книг и его стиля; он покорил меня еще и своим характером; когда его патрон Филипп Вертело был отстранен от дел Пуанкаре, Жироду описал обоих в «Белле», это был весьма суровый роман. С тех пор как он ввел в свои книги историю и страсти, возбуждаемые ею, они приобрели совсем иной масштаб. «Эглантина», «Жером Бардини», «Битва с ангелом» и «Выбор избранников» сверкали умом и поэзией и могли бы создать ему имя среди читателей, впрочем весьма ограниченного круга. Жироду казался трудным автором, стремительное мелькание картин ослепляло слабые глаза. Встреча с Жуве сделала его человеком театра, одним из идолов молодежи и обеспечила всемирную славу,
«Актер, — писал Жироду, — это не только истолкователь, но и вдохновитель». А такой актер-постановщик, как Жуве, который обладает острым чувством театра, становится и советчиком поэта. И когда автор привыкает работать для определенной труппы (как Шекспир, как Мольер), между ним и его актерами устанавливается такая тесная близость, что его персонажи словно сами собой вписываются в эти живые формы. И вот драматург осознает, как говорит Жироду, свою изначальную миссию: быть штатным поставщиком пьес театральной труппы, сопровождать ее в гастролях и выполнять заказы своих актеров. «Если задаться вопросом, кто мудрее: Анри Бек [11] или Лопе де Вега, — то это окажется не Анри Бек, написавший две или три пьесы, а Лопе де Вега, который написал три тысячи и даже в восемьдесят лет, облаченный во власяницу, умудрялся за одно утро полить сад, написать два акта, а в оставшееся время — еще и кантату для актера, наделенного голосом».
О театре Жироду, который не похож ни на один другой, кроме, пожалуй, театра Аристофана, и который наряду с клоделевским вернул былое значение сценическому стилю, мы скажем позднее. В тридцатые годы театр занимал первое место в творчестве Жироду. Параллельно шла своим чередом его дипломатическая карьера. Некоторое время он возглавлял службу информации и прессы Министерства иностранных дел, но после выхода «Беллы» провинившийся Жироду был отправлен мстительным Пуанкаре на задворки — в Комиссию по союзным репарациям в Турцию. После смерти Пуанкаре он начиная с 1934 года много путешествует и становится «инспектором дипломатических постов», что позволило ему даже на самые отдаленные острова являться во всеоружии простодушной честности и белых полотняных костюмов, сохраняя все свое очарование. Но этот совершенный гражданин страдал, живя в столь несовершенной Франции. Он не мог не видеть разрыва между Францией — распорядительницей международных церемоний и средним французом, мелочным и брюзгливым; между Францией — олицетворением несокрушимого постоянства и переменчивым и взбалмошным французом; между Францией — символом добросовестности в работе и пронырливым французом. В политической книге «Полнота власти» он высказывает свое пожелание, чтобы каждый француз работал для блага Франции.
Это было в 1938 году. На смену Германии Гёте и Германии Сакс-Мейнингенов пришла Германия Гитлера...
В ту пору мне довелось провести несколько недель бок о бок с ним; я был свидетелем его чистоты, его ненависти ко лжи. Когда я уезжал на фронт, он сказал: «Завидую вам». После разгрома Франции в июне 1940 года он опубликовал книгу «Без власти», где разоблачал мобилизацию, напоминавшую бегство эмигрантов, и армию, превратившуюся в гарнизон. После этого он жил в уединении, сохраняя надежду. Он знал, что оцепеневшая родина в один прекрасный день очнется. В 1944 году он внезапно умер. Отчего? Неизвестно. «Отравление», — говорили некоторые; в те апокалипсические времена все было возможно. «Если я в чем уверен, так это в том, что, когда придет мой черед, из меня получится образцовая тень... С чистой совестью». Никогда еще Симон не был таким патетическим.
II
Чтобы определить писателя, французский критик охотно подыскивает ему предков. Тибоде различает генеалогические ветви, идущие от виконта (Шатобриана) и от лейтенанта (Стендаля); Жироду не принадлежит ни к той, ни к другой. Некоторые видели в нем реставратора прециозной литературы XVII века, то есть одной из форм риторики, для которой стилистические искания куда важнее идеи. Но Жироду, напротив, придает огромное значение идее. Другие ссылались на барокко с «его жирандолями [12], которые висят посреди романа, подобно люстрам Кристиана Берара [13] в декорациях «Школы жен» (Крис Марке); говорили также о «придворных поэтах» XV и XVI веков; самые эрудированные усматривали некоторое сходство со средневековой литературой. «Говорят «Симон Патетический», как говорят «Персеваль Валлиец» [14]» — пишет Тибоде. И в самом деле, Жироду, как и поэты средневековья, ищет за обыденными вещами сущность жизни.
Но для того чтобы узнать творческие истоки автора, проще всего обратиться к нему самому. Он лучше других знает, какие учителя вдохновляли его и помогли ему найти себя. Я не заметил, чтобы Жироду много говорил о «риториках» и прециозной литературе. Зато совершенно очевидно, что он воспитан на греческой трагедии и Гомере, что он «испытал потребность отточить свой вкус к жизни на этих вечных камнях». И не менее очевидно, что он питал постоянную и глубокую привязанность к Расину и Лафонтену. Да и как было ему не чувствовать свое родство с Расином, для которого учеба и радость учебы заменяли в годы молодости все связи с жизнью? Из-за ограды лицея Шатору Жироду прекрасно представлял себе Расина в Пор-Рояле [15]. «У Расина нет ни одного чувства, которое не было бы литературным. Прекрасный, рассудительный и элегантный, он блестяще прошел вместе с Софоклом и Гёте аттестационную комиссию для великих писателей». Его эссе о Расине читаешь словно мемуары самого Жироду, с начала и до последней, удивительно прекрасной фразы: «Судьба порой не брезгует благородно обмануть великого человека: сперва разлучить с делом его жизни, чтобы в последний раз, на какие-нибудь несколько недель, вернуть к творчеству».
Он посвятил пять лекций пяти искушениям Лафонтена, потому что испытывал потребность объяснить французский характер и с помощью этой уловки — свой собственный. Ведь в каждом французе, помимо Жака Простака и Жозефа Прюдома [16], помимо озабоченности и самодовольства, есть нечто, роднящее его с этим чудом беззаботности и свободы, каким был Лафонтен. Его жизнь прозрачна, как вода самого чистого фонтана [17]. Тема лекций — защита Лафонтена против ловушек наступающей цивилизации, которая пыталась воспользоваться этой простотой, чтобы склонить к вполне человеческому компромиссу с человечеством. Каковы эти пять ловушек? Жизнь, буржуазия, женщины, свет, скептическая философия. Жироду, как и Лафонтен, был подвержен этим искушениям. Он сумел частично преодолеть их, не так, впрочем, полно, как его герой, и, конечно, в меньшей степени, чем хотел бы.
что служба хорошо оплачивалась, а жена имела хорошее состояние». От радостей провинциальной жизни Лафонтен искал спасения в наслаждении. Это наслаждение он находил в физической неге. Он любил уединение и сон. Жироду, куда более крепко прикованный к иерархии, спасался с помощью фантазии — и попросту бегством. Исчезновения Жерома Бардини — это своего рода признания. Я сам видел, как Жироду, приглашенный Эррио [18] (в то время премьер-министр) на международную конференцию, исчез в первый же день и появился лишь в последний. «Жироду, — сказал ему Эррио, — вы самый своевольный и невидимый из видных людей». Да, он был своеволен, как лафонтеновский волк [19]. Он плохо переносил ошейник.
Второе искушение: женщины. Чистоплотный, элегантный, кокетливый, всегда, как и Жироду, прекрасно одетый, Лафонтен не отличался нравственностью в сердечных делах. Юный Расин носил в кармане Софокла и Еврипида; Лафонтен — Рабле и Боккаччо; Лафонтен непостоянен. С восторгом открывает он, что между болтливыми обманщицами, которых он описывал в своих сказках, и совершенными, но несуществующими женщинами, которых воспел в «Адонисе» [20], есть промежуточная разновидность: светская женщина, тоже лживая, но прекрасная и умная (мадам д'Юксель, де Севинье и мадемуазель де Скюдери [21]). «Этот рассеянный чудак, говоривший о гнездах, росе, люцерне, должен был нравиться женщинам», — замечает Фарг. Однако взаимная склонность между Лафонтеном и светскими женщинами никогда не шла дальше «этого торжества аллегории, которое представляет собой дружба». В остальном он довольствовался, по собственным словам, местными красотками, встреченными в путешествиях, в Потье и даже Беллаке.
Третье искушение: свет. Лафонтен, как и Жироду, испытал его. Для одного это была академия, для другого — карьера. Но оба остались свободными среди светских людей. Лафонтен защищал впавшего в немилость Фуке [22], как Жироду — Бертело, и написал «Мор зверей» [23], резкую сатиру на придворных. Расин и Буало воспевали Людовика XIV, но ни Лабрюйер, ни Лафонтен не пошли на это. Жироду стремился пропагандировать Францию, но никогда — Ребандара.
Искушение литературой. Лафонтен позволил себе несколько героических од, как и все поэты той эпохи, но вкус к развлечениям и легкомыслие влекли его к куда более скромной на вид музе, которая вдохновила его на создание его шедевра — «Басен»; точно так же автор «Полноты власти» останется для нас прежде всего создателем «Интермеццо» и «Ундины».
за то, что сочинил книгу «гнусных сказок» [24]. Жироду очень редко говорит о боге. Возможно, он был вольтерьянцем. «Так ли уж нужно богу, чтобы мы говорили о нем? Писателю достаточно воспевать деревья, реки, наслаждения души — и не во имя бога, который создал все это вовсе не для нас, а во имя человека». В «Битве с ангелом» Броссар, почти что списанный с Аристида Бриана [25], говорит: «Атеист? Ничуть не бывало. Существование — это ужасное банкротство... Связывать с богом это понятие существования — такая же кощунственная подтасовка, как воображать его по нашему образу и подобию. Представление о существовании бога заимствовано из того же бутафорского реквизита, что и его седая борода». Единственное, что боги могут сделать для людей, — это не вмешиваться в их дела и не влезать в их душу. «Только тот сохраняет непосредственность веры в бога, кто не задает ему никаких вопросов».
Творчество Жироду лишено метафизической посылки. Истины, которым он учит, идеи, которые он защищает, касаются земной жизни, заштатных городков, любящих, детей, людей, непохожих на прочих. Его романы невозможно пересказать. Всякое изложение просто убивает их. Это не романы, а поэтические и юмористические вариации на различные темы, круг которых постепенно расширяется. Он не только не пытается быть реалистом, но смело создает совершенно ирреальные миры. Речь идет не о традиционных романах (особенно в первой группе, которую можно объединить вокруг «Симона»), а скорее о балетах, где в каком-то фантастическом и симметричном танце проходят герои и люди, провинция и Париж. Как и Жюль Ренар, Жироду задерживается на забавных подробностях, но если Ренар безжалостно подчеркивает шутовство своих персонажей, то Жироду любит облекать своих героев величием и красотой.
Но при этом его не оставляет юмор. Даже когда Жироду пишет о войне, тон рассказа остается мужественным и вместе с тем непринужденным. «Меня вызывает лейтенант. Я привык к офицерским причудам. В казарме вас может вдруг потребовать незнакомый капитан и спросить программу экзаменов на степень доктора права или же расписание пассажирских судов, которые идут в Китай с заездом на все лежащие по пути острова». Капрал-телефонист читает маленькие книжечки, которыми завладевает Жироду, как только обрыв связи вынуждает хозяина удалиться. «Он читает их так быстро, что всякий раз я нахожу новую. Время от времени товарищ спрашивает его: «Что ты читаешь?» — «Сердце в руке». — «Что ты читаешь?» — «Жерминаль». Приходит сообщение об обрыве линии у вишневого дерева, где расположен центральный пост. Он уходит, и на этот раз мне достается «Печаль египетских танцовщиц» [26]». В промежутках между этими сценами умирают люди, но комедия остается комедией.
Но вот лейтенант Жироду, одетый в парадную форму, прибывает в Португалию. Какой-то старый господин следует за ним, полный восхищения, он хотел бы знать, отчего погнулись ножны его шпаги: «Война? Сражение?» — спрашивает он. «Нет, — отвечаю я. — Чемодан».
В Америке «рассматривают нашу форму, ведь мы пришли с войны... Есть ли на мне что-нибудь, что побывало на войне? Зажигалка? Все поднимают головы, гасят свои сигары и прикуривают от немецкой пули, теперь уж прирученной, которая идет по кругу. Вот делегаты города, который взял шефство над французским городом Перонной; у них есть карты Перонны, планы и фотографии, но они хотели бы знать, пользуется ли их приемная дочь любовью во Франции... Я заверяю их в этом; хотя сам я из центральной части страны, я сообщаю, что Перонна — родина Жанны Секиры [27], они уходят счастливые».
эта бесспорная тяга к немецкому романтизму со стороны самого французского из французов, лимузенца, так любившего Ватто, Дебюсси и Лафонтена. Сказки Ла Мотт-Фуке трогали его не меньше сказок Перро [28]. В то время Франция и Германия считали себя врагами; в глазах Жироду они, скорее, дополняют друг друга. Он чувствовал, что ему было бы трудно жить без друзей из Баварии и Саксонии, романтиков и мистиков, приобщавших его к иррациональным истинам и тайнам, которые не произрастают на почве Беллака.
Из этого душевного раздвоения родилась книга «Зигфрид и Лимузен». В произведениях прославившегося после войны немецкого литератора Зигфрида фон Клейста рассказчик узнает стиль и даже отдельные фразы своего друга детства Форестье, пропавшего без вести французского писателя. На самом деле Клейст и есть Форестье, который потерял память после ранения, был подобран на поле боя и как бы заново воссоздан в немецком госпитале; и вот этот француз стал вождем немецкой молодежи. «В школах уже вошло в обычай спрашивать учеников, как они представляют себе жизнь Зигфрида фон Клейста до ранения», и, если бы он сам не запретил этого, биографы сделали бы его потомком настоящего Клейста [29], Гёте или Вертера. Рассказчик пытается пробудить в этом человеке без памяти французские воспоминания. Он рассказывает Форестье, как тот жил, будучи французом. «Мы останавливались в каждом лесу, чтобы собирать грибы... Вы носили в кармане первый том Вовенарга... В два часа мы встретились с мэром, поклонником греческого языка... в три часа с преподавателем риторики в Лиможе, сторонником отмены классического образования». В конце романа рассказчик везет Зигфрида в Лимузен, что дало прекрасный повод писателю воспеть воздух родины и кантоны провинции.
Роман? Безусловно, но прежде всего эссе о Франции и Германии, написанное человеком, который не только хорошо знал обе страны, но и любил их. Впоследствии на основе «Зигфрида» будет сделана пьеса, которая принесет Жироду его первый театральный успех. Отметим, кстати, идею: человек, потерявший память и лишенный прошлого, может начать жить заново. Мы не раз еще встретим ее в произведениях Жироду (где довольный человек охотно отказывается от своей судьбы), а затем и у Ануйя.
В «Зигфриде» еще немало словесной игры и «жирандолей», но это всего лишь орнамент. Главная тема — франко-немецкая дружба — делает Жироду честь. Начиная с «Беллы», где хоть и сохраняется та же форма, что в «Сюзанне и Тихом океане» и «Жюльетте в стране людей» (Кокто назвал бы ее «поэзией романа»), содержание становится весомей, так как автор познает жизнь общества уже не по-школярски. В «Белле» рассказ ведется от лица Филиппа Дюбардо, сына великого Дюбардо из Министерства иностранных дел, то есть Филиппа Бертело. Картина семьи Бертело, этого сборища гениев, где астроном дядя Гастон демонстрирует карту звездного неба, а хирург, химик и финансист рассказывают о своих последних экспериментах, исполнена величия. «То было человечество, ведущее разговор с самим собой на самом краю неведомого. То было последнее слово науки — ответ Эйнштейну, Бергсону... Спенсеру [30], Дарвину. В другой семье злословили бы о родственниках, здесь признаются в своем разрыве — надо надеяться, временном — с Лейбницем и Гегелем». В «Белле» школяр местами дотягивает до гения.
Другая часть диптиха, где дается портрет Ребандара (Пуанкаре), написана безжалостно — ничто так не раздражало Жироду, как эксплуатация войны в политических целях. «Каждое воскресенье он открывал свой еженедельный памятник погибшим и, стоя над этими чугунными солдатами, куда более гибкими, чем он сам, притворялся, будто верит, что убитые просто отошли в сторонку, чтобы обсудить суммы немецких репараций, и шантажировал это молчаливое жюри, взывая к его молчанию. Мертвецы моей страны были приписаны к общинам, из которых набирают судебных исполнителей, и сутяжничали в аду с немецкими мертвецами. Во имя этих мертвых, превратившихся в вереницу теней, в туман, он славил нашу ясность, счетную систему и латынь в своих мнимо логичных, сварливых и нечистых речах... Война? Но ведь не каждому представляется подобный предлог, чтобы оправдать в собственных глазах отвратительное политическое честолюбие».
На фоне вендетты Ребандаров и Дюбардо расцветает любовь новых Монтекки и Капулетти — молодого Филиппа Дюбардо и двадцатипятилетней Беллы, вдовы сына Ребандара, высокой, тонкой и молчаливой женщины. У самого болтливого человека Франции — самая безмолвная невестка. «И всякий раз, как Ребандар отправлялся болтать к своим мертвецам, его невестка шла помолчать к живым». Это Ромео и Джульетта, Родриго и Химена [31], их любовь все время в опасности, потому что Ребандар грозит арестовать за должностное преступление отца любовника Беллы. Та пытается бороться с судьбой. «Она схватила одной рукой руку моего отца, другой — руку Ребандара и хотела соединить их». Неосуществимая задача, и, потрясенная неудачей, Белла падает бездыханной. «Вот трюк, который придумала Белла, чтобы освободить моего отца из тюрьмы, — умереть от разрыва сердца».
Странный роман: в нем есть незабываемые сцены, не имеющие отношения к сюжету, но вместе с тем построен он кое-как и наполовину не удался. Впрочем, Жироду и не стремился, так сказать, выиграть игру. «Английский роман, — говорил он, — в лучших своих образцах — это всегда выигранная партия. Английский роман пишется для того, чтобы быть прочитанным; французский роман пишется для того, чтобы быть написанным». Все романы Жироду — это своего рода ожерелья сверкающих куплетов, балеты стилизованных персонажей. В «Эглантине» он выводит молочную сестру Беллы, которая мечется между Востоком и Западом, между Моисеем и Фонтранжем, между двумя покровителями (в самом глубоком значении этого слова, совершенно напрасно скомпрометированного); это нежная и прозрачная молодая женщина без прошлого. Моисей любил свою жену Сарру, которая никогда не лгала, никогда не преувеличивала и не произнесла ни одного злого слова. В Эглантине он находит все черты своей умершей жены. Более того, Эглантина не в силах промолчать, когда дело касается друга, и краснеет, если не может сказать о человеке что-нибудь хорошее. Рядом с ней Моисей, который был некрасивым и даже безобразным, хорошеет, потому что любовь и великодушие делают человека прекрасным, и снова превращается в урода, когда Эглантина полюбила Фонтранжа. Искусственно? Разумеется. Но в каком искусстве нет искусственности? Оба слова сами говорят за себя. Для Жироду это было стилистическое упражнение, и в то же время он испытывает удовольствие, создавая этих молодых женщин, прекрасных и безмолвных, которые никогда не фальшивят, потому что всегда немы, и которых любят на рассвете, в тот миг, когда они пробуждаются, очищенные сном, «среди тимьяна и росы», как говорит двойник автора.
Вторая группа романов выстраивается вокруг «Жерома Бардини». Жером — родной брат Жироду, человек, который мечтает бежать от жизни, от собственной жизни и от людей. Этот почти сорокалетний мужчина любит свою жену Рене, но он потерпел поражение в своем первом поединке с жизнью и теперь горит желанием начать все заново, освободившись от прошлого, превратиться в другого Бардини, с новой плотью, воспитать этого двойника, дать ему в руки оружие и пожертвовать собою ради великой цели. Словом, он мечтает быть собственным сыном. Рене догадывается, что он хочет уйти: он не возобновил запасы мыла и одеколона. Она видит в этом предзнаменование. Жером оставляет свою одежду на берегу Сены и плывет навстречу новому единоборству с жизнью. Но он будет избегать женщин и узнает немножко счастья лишь рядом с ребенком, таким же беглецом, как он сам.
По-видимому, ностальгия по собственному детству, которое он так любил, не оставляет Жироду. Он всегда на стороне детей и животных против взрослых людей. Только детство обладает той свежестью чувств, которая позволяет творить поэзию и счастье из всего что придется, из школьных «изложений», из метрической системы, из «обыденщины захолустья». Только ребенку даны в спутники великие люди из истории и хрестоматий. Во Франции, как и в Америке, его травят «надзиратели» («The Kid» [32]). К Жерому Бардини дети относятся как к брату, потому что он сохранил капельку фантазии. Но господин Дин (редкое существо — мудрый учитель) предостерегает Жерома от обмана, который есть в поклонении детству: «Подумайте, что останется от вашего божества через несколько лет: обыкновенный человек». Эта причуда Жироду заставляет вспомнить Кокто, который тоже считал, что взрослые травят поэта, и не решался претендовать на место в Академии Взрослых.
Все четверо любят друг друга; они как будто счастливы; но Эдме не может без слез слышать слово «счастье». Она испытывает мучительную тоску, чувство вины, обмана. Несмотря на всю свою добродетель, преданность, любовь, она несет кару неверной жены, терзается угрызениями совести. Почему? Потому что в ее отношениях с мужем есть скрытая трещина. Пьер — красивый, мужественный и умный выпускник Политехнического института — страдает, чувствуя, что Эдме верна ему из порядочности, а вовсе не потому, что он — образец всех человеческих добродетелей. Он чувствует, что она любит его как жена, но его приводит в отчаяние мысль, что она была бы так же верна любому мужчине, который делил бы с ней брачное ложе.
После любви Эдме засыпает, а ведь Пьер был самым остроумным из всех студентов Политехнического института. Пьер — само совершенство, а Эдме нравятся легкомысленные, ненадежные и праздные мужчины. Ей нравятся легкомысленные сенаторы, легкомысленные торговцы пушками. «Поскольку всякие обязательства тяготили ее, она любила непостоянных людей. Из противоречия, вызывавшего у Пьера ярость, эта начитанная женщина ненавидела всякие литературные споры». Если клуб приглашал ее на чествование Андре Зигфрида [33], она удалялась в сад, где играла в пинг-понг с самым несерьезным человеком. За обедом, в то время как ее муж и сын беседовали исключительно о Расине или Ганди [34], Эдме с дочерью обсуждали чистоту судков и расположение солонок. Устав от домашних добродетелей, Пьер мечтает о Шарлотте Корде [35] и мадам дю Шатле. Эдме начисто лишена лиризма; она очень плохо рассказывала детям «Золушку» и «Кота в сапогах». «Пьер был вынужден вмешиваться, чтобы уточнить, сколько лет проспала Спящая Красавица и какова истинная длина шага, переводя на километры, волшебных сапог, которые Эдме называла семимильными. Приверженный к точности, как всякий человек, получивший техническое образование, он особенно страдал от посягательства на эти феерические единицы измерения».
чтобы избавиться от причуд своего партнера. Но, даже бежав, Эдме раздражает Пьера. «Если бы когда-либо, поддавшись безумию, он сбился с пути, вы бы нашли его где-нибудь на краю Корфу, в уголке Парфенона или перед порталом Шартрского собора. Эдме вы найдете в скверике...» Вскоре она вернется к Пьеру, но для ее дочери начнется та же драма. Семейная шахматная партия будет продолжена с новым составом фигур: отец, мать, сын с невесткой, дочь и зять.
Все они изведали «большие чувства». Брали и сдавали цитадели любви и ненависти. Теперь они обедают, вспоминая о прошлом, подобно акробатам, болтающим после своего номера. Все в порядке, все не состоялось.
В романах Жироду страсти обычно утихают и кончаются примирением с жизнью. Он восторженно воспевает зарю, ребенка, юную девушку, но ему нравятся также чистые женщины и нежные старики. Грубые чувственные натуры ужасают его. Он хотел бы, чтобы чувственность прикрывалась умом, юмором и добродетелью. В. Дебидур справедливо заметил, что Парис и Елена, по мнению Жироду, не умеют любить. Любовь для них — это развлечение. Он предпочитает Индиану [36], которая говорит: «Ах, братец, любовь, право же, ничуть не забавна!»
читателю не так уж важно, что предлагают ему: роман или эссе, он ищет в книге некий аромат, особую манеру письма, культуру, присущую тому или иному писателю. Мы отправляемся за город не для того, чтобы любоваться пейзажем, а наслаждаться цветами и злаками, птицами и букашками. Шедевры — это статуи, которые следует ставить на перекрестках литературы. Если их слишком много, они загромождают дорогу. «Речь идет не о том, чтобы с помощью интриги и воображения возбуждать пресыщенное общество, но чтобы возродить во всех этих высохших ячейках — наших сердцах — представление о будущем». Истинный ценитель Жироду ищет в его романах не точно зафиксированные персонажи, а искрометный блеск ума, благородство характера и поэзию культуры.
III
В театре Жироду исповедовал простые и ясные идеи. Прежде всего театр не должен быть «реалистическим». В 1900—1910 годы авторы стремились к реализму в театре: это называлось свободным театром. «Ничего себе свободный театр! На сцене говорили: «Сейчас пять часов», и настоящий маятник бил пять раз. Свобода маятника вовсе не в этом!.. Вот если маятник бьет двести раз, тут-то и начинается театр... Театр — это значит быть реальным в ирреальном». Шекспир выводил на сцену духов и чудовищ. Жироду — привидение и ундину. Вот что говорит Ален: «Совершенно ясно, что условности места, подстроенные встречи героев, монологи и наперсники не результат чьей-то прихоти, они присущи самой театральной форме». Надо, чтобы «драма уже закончилась в действительности к тому моменту, когда поэт представит ее нам; вот почему древняя история пользуется успехом в театре; знаменитые несчастья достаточно широко известны, так что зритель заранее знает, чем дело кончится, и отвлекается от своей эпохи и от своих личных забот». В этом один из секретов Жироду.
По аналогичным причинам язык сцены не должен копировать наиболее низменные выражения повседневной речи. Не все критики поняли это. Пьесы, где французский язык не был поруган и опошлен, они снабдили «эпитетом, который равнозначен, по-видимому, самым худшим оскорблениям, назвав их литературными... Если в ваших произведениях персонажи избегают этого снижения стиля и слова... если в их устах звучит сослагательное и условное наклонение и они способны различать глагольные времена, мужской и женский род, то есть если они вежливы, собранны и деликатны, если прибегают к монологу, рассказу, прозопопее и призывают к чему-нибудь, то есть если они охвачены вдохновением, умеют видеть, умеют верить, вам тотчас же скажут... что вы не театральный человек, а литератор». Короче, эти люди, совершенно напрасно признанные «театральными», которые называют любую тираду, какой бы прекрасной она ни была, тягомотиной, по-видимому, полагают, что для литературы открыты все области деятельности — мода, торговое мореходство и банк — за исключением одной: театра. Жироду восстал против этой ереси и заставил признать свой литературный театр, который по праву можно назвать хорошей литературой.
Другая ересь: говорят, что публика имеет право понимать. «Идите смотреть лишь то, что вам понятно», — повторяют ей уже полстолетия. «Пойдите на «Тоску» [37]; когда вам покажут, как двенадцать карабинеров стреляют из мушкетов в ее любовника, вы имеете все шансы понять, что его убивают. Пойдите на «Испорченных» [38], вам станет понятно, что накануне свадьбы вы вовсе не заинтересованы в том, чтобы похоронить свою холостяцкую жизнь в рядах наемников...» К счастью, настоящая публика не понимает, а чувствует. А тот, кто хочет понимать в театре, не понимает театра... «Театр не теорема, а зрелище; не урок, а приворотное зелье... Вы находитесь в театре, то есть в царстве света и радости, прекрасных пейзажей и воображаемых лиц; наслаждайтесь этим пейзажем, цветами, лесами, вершинами и безднами спектакля; все остальное — теология».
«Утверждение, что между театром и религиозным праздником существует связь, стало общим местом, которое справедливо, как и многие другие общие места. Первыми трагедиями были ритуальные драмы и мистерии. «Лучшее место для театра — на паперти». Публика идет туда не для того, чтобы увидеть свою повседневную жизнь, а чтобы услышать исповедь, проливающую свет на их собственные судьбы. Кальдерон — это человечество, исповедующееся в своей тоске по вечности. Корнель выражает его достоинство, Расин — слабость, Шекспир — его вкус к жизни, Клодель — греховность и надежду на спасение».
театра окажутся для него благотворными и полезными. Необходимость вести диалог вовремя прервет его длинные перечисления. Он невольно станет искать выигрышную театральную реплику, меткую фразу, куплет, срывающий аплодисменты публики, — и добьется всего этого. Под влиянием Жуве он прояснит интригу, отчего она только выиграет. В романе «Зигфрид и Лимузен» действие порой как бы вязло в ненужных подробностях, в театре «Зигфрид и Лимузен» развертывается стремительно и легко.
В пьесах Жироду вы найдете те же темы, что и в его романах, которые преследуют его еще с Педагогического института, с Шатору, с Беллака. Это франко-германская тема, навеянная Андлером, Гёте и Сакс-Мейнингенами; это тема поэзии маленького городка, вдохновившая его на создание «Интермеццо»; тема разобщенности любящих, которую воплощают в «Выборе избранника» Эдме и Пьер, а позднее, в «Содоме и Гоморре», Жан и Лия; тема ненависти к войне, которая была лейтмотивом Дюбардо в «Белле», Броссара в «Битве с ангелом» и станет лейтмотивом Гектора в пьесе «Троянской войны не будет».
Театр Жироду не похож ни на какой другой. Порой кажется, что он приближается к Мариво, Мюссе или Аристофану; но это впечатление быстро рассеивается. Сходство тут мнимое. «Амфитрион», возможно, тридцать восьмая пьеса, посвященная легенде о Юпитере и Алкмене, но Жироду столь же далек от Мольера, как и от Плавта [39]. Тема Жироду — человеческая чистота Алкмены, которая одерживает победу над произволом богов. Те не умеют разговаривать со смертными. Чтобы понравиться им, они должны притушить блеск своих божественных очей. Комические недоразумения Мольера здесь уступают место нежному мариводажу и забавным анахронизмам, которые подчеркивают ирреальность этой истории.
Какое будущее ожидает этот театр? Мнения на сей счет разделились. Некоторые продолжают восхищаться им и считают, что пьесы Жироду вскоре займут свое место среди произведений классиков. Другие полагают, что только отдельные удачные страницы (как, например, обращение Гектора к мертвым в «Троянской войне») вынырнут в антологиях, в то время как сама пьеса будет забыта. Третьих, наконец, раздражает юмор Жироду, по их мнению, этот театр обречен, потому что не принимает себя всерьез. У Расина, говорят они, не было ни сознательных анахронизмов, ни прециозности.
Этот пессимистический приговор представляется мне слишком строгим. Я уверен, что лучшие пьесы Жироду могут с успехом идти в наше время. Верно, что «Амфитрион», «Троянская война», «Электра», «Содом и Гоморра» намеренно анахроничны. Но это объясняется, с одной стороны, желанием прочно утвердиться на почве ирреального, а с другой стороны — тем, что в эпоху Жироду в театре господствовал стиль «парада». Дух Убю [40] возрождается в «Безумной из Шайо». В том же ключе решены «Новобрачные с Эйфелевой башни». Мы имели возможность убедиться в успехе, которым пользовалась в Нью-Йорке «Ундина». Хороший прием встретит у публики и «Троянская война», если «Комеди Франсез» возобновит эту постановку. Сюжет «Зигфрида и Лимузена» остается актуальным. Было бы неверным утверждать, что этот театр несерьезен. Жироду с легкостью манипулирует отнюдь не легковесными идеями. «Аполлон Беллакский» — маленькая пьеса с большой темой: безграничное тщеславие людей. «Дополнение к путешествию капитана Кука» не менее серьезно, чем произведения Вольтера и Дидро, и столь же умно.
этой Генриеттой из «Ученых женщин» [41], с такой элегантной и уверенной силой сыгранной Валентиной Тессье, между Изабеллой, обучающей маленьких девочек арифметике, и надзирателем, олицетворяющим антипоэтическое начало, — это противоречие присуще и самому Жироду, жонглеру, играющему образами, и образцовому чиновнику, оно присуще и Франции в целом, вольтерьянской и рационалистичной, которая, однако же, совсем не прочь иногда встретиться где-нибудь на поляне у реки с привидением, вынырнувшим из прибрежного тумана.
IV
Жироду обращается с темами на манер музыканта. Какая-нибудь идея, будучи изложена, затем разрабатывается во всех тональностях, для правой и левой руки, для флейты, гобоя и контрабаса. Например, рассказчик в «Зигфриде» обнаруживает в «Франкфуртер цайтунг» фразы, которые могли бы принадлежать его другу детства Жаку Форестье, и переходит к газетам других стран: «Я получил «Чикаго трибюн», которую читал без всякого любопытства, так как мистеру Маккормику [42] даже не приходило в голову копировать Андре Жида; «Корреспонденсиа де Эспанья», у редактора которой не хватало воображения, чтобы вставлять в текст фразы из Марселя Пруста, и «Вестминстер газет», где Уэллс в очень редких случаях списывал у Франсиса Вьеле-Гриффена [43]».
Все эти странные перечисления обычно построены по образцу фуги. Чему учат юных девушек в Беллаке? «Мы узнавали, что в Швеции, сплошь покрытой лишайником, живут шведки, подобные снежному вулкану и ледяному пламени. Что малороссиянки подделывают почерк двадцати мужчин, в которых влюблены, сами пишут себе двадцать писем с предложением руки и сердца, отвечают на них двадцатью мотивированными отказами, после чего взирают на всех свысока. Что американки и американские студенты приезжают в Париж исключительно для изучения архитектуры и подсматривают в сердцах француженок, а потом копируют, не знаю уж какую, архитектуру счастья. Мы знали все о Туркестане, где жил султан, ярый враг гусениц и букашек, и, когда он отправлялся погулять в свой сад, перед ним шли три маленькие девочки, которые давили пальчиками насекомых».
Это перечисление стран и забавных подробностей, связанных с ними, занимает целых три страницы. Создается впечатление, что Жироду, писатель энциклопедической культуры, посвятил себя коллекционированию странных анекдотических сведений. Эта смесь эрудиции, фантазии и иронии превращает иные его романы в гениальную галиматью. Жироду обожает симметричные формулировки: «Порой это было в ту неделю, когда благоухали акации, и мы ели их мед с оладьями; когда жаворонки бороздили небо, и мы ели их с пирогами; порой это был день, когда рожь становится совсем золотой и затмевает своей красотой пшеницу: мы ели ржаные блины». Этот параллелизм сам по себе ирреален.
Иногда Жироду применяет его к своим персонажам: «У Жюльетты Лартиг была куча рефлексов, и все — ложные: она давала пощечины в дни господних праздников, протягивала руку, чтобы узнать, хорошая ли погода, и, если одна из ресничек падала ей на щеку, она подбирала ее и принималась жевать. Она говорила сдвоенными контрастными фразами. Первая начиналась со слова «физически», вторая — «морально».
Перечисления, симметрия, эрудиция — вот некоторые элементы стиля Жироду. Если у него есть хорошая тема, он не может удержаться от ее повторения. Если он написал: «Купаясь в Рейне, Зельтен всегда нырял только с того места, с которого бросился в воду Шуман» [44], — то непременно добавит: «Верхом на лошади он перемахивал ту самую стену, с которой свалился Бетховен, что явилось, как говорят, причиной его глухоты». Порой кажется, что он одержим манией перечисления. «Все уже проснулись во Франции. Все уже проснулись в Валансей и Бюзансе, и в Рокфоре и Ливру, краю сыра, где его уже ели совсем свежим, запивая белым вином. Все уже открыли глаза, включая стрелков из лука в Уазе, которые под взглядом супруги в папильотках и без поклонников (здесь проносится высоко-высоко тень Пенелопы) натягивают свои луки красного дерева... Все уже проснулись, включая Моне, Бергсона, Фоша [45]. В Луанг-Прабанге, Кайенне и Браззавиле молодые и старые чиновники говорят себе, до чего же, наверно, сейчас здорово где-нибудь в Байе, Периге, Гапе».
Список великих людей и маленьких городков мог бы продолжаться до бесконечности. Я легко представляю себе такой текст, написанный Жироду: «Сельский врач задыхался. В Корньяке был рак, в Пейзаке плеврит, в Роньяке краснуха». Или же: «В Бергене было 35 градусов тепла, в Риме — 1, в Ницце — 0. В Канберре шел снег, в Исландии загорали голышом». Поэзия вездесущности объединяет индивидуум и Вселенную, садик кюре и планету. Кажется, что Жироду испытывает физическое удовольствие, транспонируя какую-нибудь музыкальную фразу на всех широтах. Рабле и Гюго тоже знали это опьянение словом, но раблезианская река кипела веселостью и остротами, бурный водопад Гюго выплескивал величавые эпитеты, а ручеек Жироду несет лишь чистые, свежие слова, имена юных девушек и французских городишек.
который уравновешивает свое благоразумие отличника таинственным обаянием лентяя», — как говорил Кокто. А вот Арагон: «Не знаю, как все это произошло. Могу лишь сказать, что я переменился. В один прекрасный день я обнаружил, что пристрастился к Жироду. Он уже не раздражал меня... Да, я даже полюбил его. Все это... И да простится мне, но я думаю, что полюбил тогда Францию». Вот таким мне видится Жироду: самым французским из всех совершенных французов. Правда, есть еще несовершенные французы, но это уж другая история.
Коментарии
Жан Жироду (1882—1944) первоначально выступал как романист («Симон Патетический» — 1918, «Сюзанна и Тихий океан» — 1921, «Зигфрид и Лимузен» — 1922, «Бэлла» — 1926; в 30-е годы вышли также романы «Приключения Жерома Бардини» — 1930, «Битва с ангелом» — 1934, «Выбор избранников» — 1939); с конца 20-х годов обратился к театру, где и добился наибольшей славы; среди его пьес «Амфитрион-38» (1929), «Интермеццо» (1933), «Троянской войны не будет» (1935), «Электра» (1937), «Ундина» (1939), «Содом и Гоморра» (1943), «Безумная из Шайо» (опубл. посмертно). Характерный для книг Жироду юмористически воссозданный, несколько условный мир в годы перед второй мировой войной все более наполняется мотивами беспокойства и трагизма, доходящего до отчаяния в период оккупации; в творчестве писателя выразилось драматическое мироощущение интеллигента, чьи традиционно-гуманистические идеалы приходят в столкновение с историей.
Статья опубликована в книге А. Моруа «От Жида до Сартра» (1965).
1 Жуве Луи (1887—1951) — актер и режиссер; Ренуар Пьер (1885—1952), Тессье Валентина (1893—1981) — актеры театра и кино.
2 Речь идет об административной системе, сложившейся во Франции в годы наполеоновской империи.
4 Терсит, Гекуба — персонажи «Илиады» Гомера.
5 «Зигфрид» — опера Р. Вагнера (на его собственное либретто); «Ундина» — повесть немецкого писателя романтика Ф. де Ламот-Фуке (1811), легшая в основу одноименной пьесы Жироду.
6 Bammo Антуан (1684—1721) — художник, известен своими картинами «галантных празднеств».
7 Бюно-Варилла Морис (1859—1944) — владелец массовой правой газеты «Матен».
9 Бертело Филипп (1866—1934) — дипломат.
10 Писатели П. Клодель, П. Моран и Сен-Жон Перс (настоящая фамилия — Леже) были, как и Жироду, дипломатами по профессии.
11 Бек Анри Франсуа (1837—1899) — драматург и театральный критик.
12 Жирандоль — род фигурной люстры.
14 Имеется в виду Персеваль — герой средневековых рыцарских романов.
15 Жан Расин воспитывался в детстве и получил образование в янсенистском монастыре Пор-Рояль.
16 Жак Простак и Жозеф Прюдом — нарицательные имена (по-французски они звучат в рифму) со значением «грубый деревенщина» (по средневековому прозвищу крестьян) и «самодовольно-ограниченный буржуа» (по имени героя пьес Анри Монье).
19 Имеется в виду басня Лафонтена «Волк и собака».
20 Имеется в виду поэма Лафонтена «Адонис» (1658).
21 Скюдери Мадлен (1607—1701) — писательница, автор многотомных галантных романов.
22 Фуке Никола (1615—1680?) — государственный деятель, литературный меценат; в 1661 г., попав в опалу, был заключен в крепость, где и умер. Лафонтен тщетно пытался добиться помилования Фуке, в нескольких стихотворениях призывая короля к милосердию.
24 Стихотворные «Сказки» Лафонтена (1664—1685) написаны на фривольные сюжеты новеллистики Возрождения.
25 Бриан Аристид (1862—1932) — политический деятель.
26 Имеются в виду книги, выходившие в дешевых «популярных» изданиях: «Сердце на ладони» Пьера Мортье, «Жерминаль» Эмиля Золя; автора третьей книги («Печаль египетских танцовщиц») разыскать не удалось.
27 Жанна Секира (Жанна Лэне, 1456—?) — жительница города Бове (а не Перонны), прославившаяся своей храбростью при обороне города против войск бургундского герцога Карла Смелого в 1472 г.
29 Имеется в виду немецкий писатель-романтик Генрих фон Клейст (1777—1811); патриотические тенденции в его творчестве, связанные с борьбой против наполеоновской экспансии, были использованы в своих политических интересах германскими националистами.
30 Спенсер Герберт (1820—1903) — английский философ-позитивист.
31 Родриго и Химена — герои трагикомедии Корнеля «Сид».
32 «The Kid» — название одной из частей романа Жироду «Приключения Жерома Бардини» (по прозвищу персонажа).
34 Ганди Мохандас Карамчанд (1869—1948) — идеолог и лидер индийского национально-освободительного движения.
35 Корде Шарлотта (1768—1793) — жирондистка, убившая одного из лидеров якобинцев Ж.-П. Марата.
36 Парис и Елена — персонажи драмы Жироду «Троянской войны не будет»; Индиана — персонаж его романа «Бэлла».
37 «Тоска» — опера Дж. Пуччини (1900) по одноименной пьесе Викторьена Сарду (1887).
39 Имеются в виду комедии Плавта и Мольера «Амфитрион».
40 Убю — герой пьес Альфреда Жарри (1873—1907), использующего традиции народного кукольного театра — гиньоля.
41 «Ученые женщины» — комедия Мольера (1672).
42 Маккормик Джозеф Медилл (1877—1925) — американский журналист и политический деятель, издатель газеты «Чикаго дейли трибюн».
44 Шуман Роберт (1810—1856) — немецкий композитор; страдая душевной болезнью, в 1854 г. в Дюссельдорфе пытался покончить с собой, бросившись в Рейн.
45 Фош Фердинанд (1851—1929) — полководец периода первой мировой войны, маршал Франции.