4. 4. ОБРАЗ ЧЕЛОВЕКА
Своего рода апогеем ренессансного мировоззрения по традиции считается “Речь о достоинстве человека” итальянского мыслителя Джованни Пико делла Мирандолы (1463–1494): “Тогда согласился Бог с тем, что человек — творение неопределенного образа, и, поставив его в центре мира, сказал: “Не даем мы тебе, о Адам, ни своего места, ни определенного образа, ни особой обязанности, чтобы и место, и лицо, и обязанность ты имел по собственному желанию, согласно своей воле и своему решению, во власть которого я тебя предоставляю... Я не сделал тебя ни небесным, ни земным, ни смертным, ни бессмертным, чтобы ты сам, свободный и славный мастер, сформировал себя в образе, который ты предпочтешь. Ты можешь переродиться в низшие, неразумные существа, но можешь переродиться по велению своей души и в высшие, божественные. О, высшая щедрость Бога-Отца! О, высшее и восхитительное счастье человека, которому дано владеть тем, чем пожелает, и быть тем, кем хочет!” [68, 351–352].
Возрождение выдвинуло индивида на роль первопринципа бытия, отвергнув античную модель мира, где таким принципом был космос, и модель средневековую, где таким принципом был Бог. Так, если теологическое учение о природе человека основывалось на догме ее изначальной “греховности” и “ущербности”, то гуманистическая ее концепция основывалась на убеждении в “божественности” и “избранности” человека и высоком предназначении его в мире посюстороннем, на земле.
В первом случае земная жизнь человека была лишь “долиной плача”, свидетельством тщеты мирских забот и устремлений, человек в этой жизни лишь “паломник”, “странник” на пути к истинно высокой цели — переходу к “жизни вечной и блаженной” в мире ином.
Для гуманистов же земная жизнь человека была ни с чем не сравнимой позитивной ценностью, единственной его возможностью проявить и реализовать свою “природу”, ее индивидуальную неповторимость и помимо всего прочего это время, в течение которого человек может успеть совершить нечто такое, что обессмертит его имя в памяти потомков (вспомните античность!).
Перемена была поистине разительной: вместо столь характерной для ортодоксии христианства постоянной заботы верующего о мире вечном, потустороннем в мировидении гуманистов на первом плане оказалось ни с чем не сравнимое стремление человека к земной, прижизненной и посмертной славе.
Эпитет “божественный” приобрел среди гуманистов общеупотребительную форму похвалы незаурядной личности (вспомните гомеровский эпитет “богоравный”). Не только духовное величие личности, но и ее физические черты также стали предметом идеализации. Красота обнаженного человеческого тела отныне превратилась в меру красоты вообще. Изречение древнегреческого софиста Протагора — “Человек есть мера всем вещам — существованию существующих и не существованию несуществующих” — зазвучало в эпоху Возрождения с новой силой.
Процесс индивидуализации личности, начиная с форм землепользования и уклада семьи и заканчивая сферой духовного творчества, положил конец анонимности, столь характерной для средневековья. Возрождение оторвало человека от пуповины “группы” и наделило его индивидуальными чертами. В буквальном и переносном смысле только теперь мы начинаем различать лица. Произведения искусства подписаны именами их создателей. Более того, личность автора становится определяющим критерием при оценке его произведений (отсюда сохранность этюдов, набросков, всего, что вышло из-под руки мастера). В этом воплощается сознание неповторимости, уникальности человеческой личности.
Искусство средневековья, как правило, объективно и безлично. Искусство Возрождения субъективно, окрашено авторским видением и переживанием. Субъективность перестала стыдиться себя [10].
–1374) описывает свои страдания, желания, счастье, экстаз. Канцоны Петрарки — анатомия его души. Жизнь и творчество этого великого поэта — воплощение особенностей ренессансной культуры. На протяжении всей своей жизни он пытался примирить античность и христианство. Его трактат “Моя тайна”, имеющий подзаголовок “О сокровенном противоборстве забот моих”, написан в форме диалога между Августином (“Исповедь” Августина Аврелия была любимой книгой поэта), олицетворяющим последовательно христианскую концепцию жизни, и Франциском, т. е. самим Петраркой. Августин обличает ложные цели Франциска, Любовь и Славу, Франциск же не соглашается от них отречься [1].
“8 апреля 1341 г. в Риме состоялась торжественная церемония увенчания Петрарки лавровым венком. Поэта приветствовал сенатор Рима, а за ним глава рода Колонна— Стефан. Петрарка ответствовал им речью, которую построил как комментарий к двум стихам из “Георгик” Вергилия:
Но меня влечет по пустынным Парнаса крутизнам
Сладостная любовь.
Поэт начал речь молитвой Богородице и, завершив ее, во главе процессии отправился с Капитолия в собор святого Петра; полученный им лавровый венок он возложил на алтарь.
сознания” [101, 185].
Это была эпоха расцвета “интимных жанров” литературы — автобиографий, дневников, писем. Зачастую неумеренный субъективизм перерастал в социально-разрушительный эгоцентризм [90, 120–138]. Раскованность человеческих эмоций нередко перерастала в фривольность, неуемная радость соседствовала с истерией, безразличие к религии граничило с показным язычеством. Слова шекспировского Гамлета “Распалась связь времен” точно характеризуют новую ситуацию.
В самом деле, на смену миру устойчивых общественных связей и опробованных вековой традицией человеческих действий пришел мир, где традиционные устои рушились и исход человеческих действий стал неопределенным. Этот мир потребовал от человека индивидуального выбора.
Антропоцентризм гуманистического мировидения суть того нового, что внесло Возрождение в унаследованную картину мира. Хотя традиционная “великая цепь бытия” с ее иерархией атрибутов продолжала “объяснять” и в эту эпоху сопряжение Бога — человека — природы, тем не менее, исключительность и величие человека рисуются в терминах, фактически освобождающих его от привязанности к фиксированному месту и наделяющих его творческими потенциями, которые мыслились божественными. Иными словами, “срединность” человека в мировидении гуманистов — определение, носящее в отличие от традиционного сугубо динамический характер. Функцию “срединности” творения человек способен выполнить не только и даже не столько в силу своего местоположения в иерархии бытия, сколько в силу своей творческой и волевой свободы находиться везде и проявлять себя во всем. Именно потому, что в человеке ничто не определено окончательно, не завершено, — он весь в становлении, находится в движении, открыт времени [10].
Раньше одна только мысль о возможности выбора “места, лица и обязанности” по собственному желанию показалась бы невыносимо греховной. Теперь же сам Всевышний говорит как ренессансный гуманист.
“Слепота” средневековья — характеристика типологическая, уместная постольку, поскольку отношение к зрению в последующую эпоху приобрело совершенно иное значение и по-новому организовало ценности культуры. Недоверие к “телесному оку” уступило место настоящему культу Глаза. (Вспомните мнение С. Аверинцева об античной культуре: «...“Зрелищный” подход к миру — доминанта всей античной культуры и жизни...» [4, 68].) Великий итальянский гуманист Леон Баттиста Альберти (1404–1472) своей эмблемой избрал крылатый глаз. Эта эмблема могла бы служить символом ренессансного мироотношения в целом. “Нет ничего более могущественного, — говорит Альберти, — ничего более быстрого, ничего более достойного, чем глаз. Что еще сказать? Глаз таков, что среди членов тела он первый, главный, он царь и как бы Бог” [58, 42–43].
Возрождение принесло с собой расцвет изобразительных искусств, прежде всего живописи. Это ясно осознавали современники: Альберти, Дюрер и многие другие единодушно признавали живопись высшим, совершеннейшим искусством. Наиболее известные личности эпохи Возрождения — это именно художники, прежде всего итальянцы: Леонардо да Винчи, Рафаэль Санти (1483–1520), Микеланджело Буонаротти (1475–1564).
В средние века в религиозном мировосприятии материальный мир, природа, телесное бытие человека находились на низшей ступени шкалы ценностей по сравнению с духом во всех его проявлениях — от мифического потустороннего “царства Духа” до обращенной к этому царству духовной жизни личности, и потому искусство слова имело безусловный приоритет перед пластическими искусствами. Ныне реабилитация природы, чувственно воспринимаемого мира, а вместе с ним и человеческой чувственности вела к переоценке ценностей в сфере художественной реальности — в ее иерархии живопись поменялась местами со словесностью, поскольку она ближе к природе, адекватнее воссоздает ее материальное, чувственно воспринимаемое бытие.
Л. Баткин отмечает: “На место теологии итальянское Возрождение поставило живопись...” Леонардо да Винчи категорически утверждал: “Живопись служит более достойному чувству, чем поэзия, и с большей истинностью изображает творения природы, чем поэт; творения природы много достойнее, чем слова, творения человека... Живопись должна быть поставлена выше всякой деятельности, ибо она содержит все формы как существующего, так и не существующего в природе” [84, 60].
“божественным глаголом”, оказалось дискриминированным по сравнению со зрительным образом — копией материальной вещи. Живое, звучащее, интонируемое, напеваемое, эмоционально экспрессивное слово, игравшее центральную роль в средневековой художественной культуре, оттесняется на задний план визуальной ориентацией нового исторического типа культуры [129].
других, отчужденность от внеличных реальностей и вместе с тем хватающаяся за свою единичность как единственную гарантию собственной реальности?
В каком-то смысле это так, поскольку весь ход всемирной истории можно представить как процесс постепенного высвобождения индивида из-под власти родовых, семейных, клановых, сословных, национальных общностей. Начало этого процесса скрывается во мраке праистории. Огромным шагом на этом пути явился эллинизм и эллинистический период античной цивилизации, победа христианской религии также стала движением в том же направлении. И Возрождению принадлежит в этом движении определенная роль, но никак не основная и не решающая. Для европейской истории второго тысячелетия нашей эры рост индивидуального сознания, совершающийся в тесном единстве с глубокими изменениями социальной практики, является во многом решающим фактором культурной жизни. Знаки и свидетельства ускорения этого процесса расставлены на подступах к Возрождению и их тем больше, чем ближе его начало. Возрождение захвачено этим процессом, но возникает впечатление, что свою роль в нем оно сыграло как бы против воли. Основной пафос культуры Возрождения — в другом, может быть, в прямо противоположном. Возрождение — своеобразная последняя попытка удержать индивидуальность от полной эмансипации и суверенизации, удержать ее в границах общих норм и установлений, попытка, в самой себе обреченная на неудачу или, по крайней мере, на неустойчивость и кратковременность, ибо индивидуальность, раз получив равныеправа со всеобщностью, следующим шагом сделает заявку на индивидуализацию всеобщего, объявит всеобщностью саму себя. Пафос консервативности также присущ Возрождению, как и пафос сдвига, революции. На уровне некоторой абстракции антиномия консервативности и революционности отражает образ остановленного движения — движения, не переставшего быть самим собой и в то же время не движущегося, недвижения, который так характерен для лучших картин и скульптур Ренессанса.
Итак, культура Возрождения есть локальное по масштабам (только Западная Европа и только высшие сферы культурной деятельности — главным образом литература и изобразительное искусство), но глобальное по последствиям явление мировой культуры. Его специфику составляет совмещение двух противоположно направленных импульсов: традиционалистского (что выразилось в отношении к античной культуре как абсолютной норме) и инновационного (что выразилось в обостренном внимании к культурному смыслу индивидуальной деятельности) [68, 405–406].