6. 1. ВВЕДЕНИЕ
В современной культурологии Запада принято различать три фундаментально важных этапа европейского культурного сознания, три духовные ситуации в истории Европы — премодерн, модерн, постмодерн. Эта концептуальная схема возникла в гуманитарных науках после критики Ф. Ницше и О. Шпенглером более ранней методологической схемы всемирной истории: древний мир — средние века — новое время. Духовная ситуация премодерна — это состояние европейского культурного сознания, которому присуща “воля к вере” (христианский монотеоцентризм). Эта философия утверждает, что мир и человек в нем — образы Бога, отражение сияния и славы Его. Духовная ситуация модерна начинается с грандиозной революции Коперника — Декарта в науке и философии и завершается началом кризиса рациональности (упадок слепой веры в науку и научно-технический прогресс). Мировоззрение модерна отмечено рациоцентризмом, т. е. основано на вере в то, что единственной силой, могущей обеспечить человечеству не только выживание, но и процветание, являются Разум, Знание, Наука, Технология [93].
Культура, ментальность, жизненный мир модерна сформировались под влиянием трех грандиозных взаимозависимых исторических феноменов: Просвещения с его безмерной верой в разум, науку, технический прогресс; Французской революции с ее защитой прав свободных, равных творческих индивидуальностей; промышленной революции ХVIII в. Первый из них способствовал утверждению примата научного разума над религией; второй привел к доминированию идеи контрактности над чувством соборности, взаимозависимости, взаимосвязанности людей; третий закрепил приоритет промышленности, индустриализма над феодальным производством.
Великая французская революция 1789–1794 гг. ознаменовала наступление новой эпохи европейской истории — эпохи Романтизма. Эта эпоха приходится на исторический период между Великой французской революцией и европейскими буржуазнодемократическими революциями 1848–1849 гг. Это был переломный период в жизни европейских народов. Бурное развитие капитализма подточило устои феодального строя, и всюду стали рушиться скрепленные столетиями общественные отношения. Революции и реакции потрясали Европу, перекраивалась ее карта. В этих противоречивых условиях происходило духовное обновление общества.
Романтизм явился поворотным пунктом в истории европейской художественной культуры и эстетической мысли. Понятие Романтизма связано прежде всего с художественным направлением, возникшим в Германии в последнее пятилетие XVIII в. Но так как это направление отвечало настроениям и образу мыслей наиболее активных представителей европейского общества той поры, то дух Романтизма был очень быстро усвоен в самых разных областях культурной и социальной жизни: от естественных наук до политических учений и движений, от уровня производства духовных ценностей до уровня общественного умонастроения.
Исторически Романтизм пришел на смену Просвещению. Но прямое их противопоставление не позволяет понять особенности культуры Романтизма. Конкретно-исторические исследования показывают, что важнейшие его особенности были подготовлены эпохой Просвещения.
Волна предромантических движений прокатилась по европейским литературам 60–70-х годов XVIII в. Внутри просвещенческого миропонимания с характерной для него рассудочностью появляются новые веяния — интерес к жизни сердца, чувств (Руссо, Гердер, Гете, Шиллер), и в то же время возникают элементы, выходящие за рамки просветительской идеологии, связанные с фантастическим, иррациональным, мистическим восприятием мира (Казот, Уолпол, Бекфорд, Гаман, Якоби).
Мировоззрением Просвещения не охватывается целиком и творчество великих композиторов Гайдна, Моцарта и Бетховена, подготовивших базу Романтизма в музыке. Лучшему пониманию отношения Романтизма к предшествовавшему времени способствует представление о единстве культурной эпохи, охватывающей в Германии последнюю треть XVIII и первую треть XIX в. Эта переходная эпоха включает высокое Просвещение с предромантизмом и классикой, рождение и расцвет Романтизма. Выдающийся немецкий поэт и публицист Генрих Гейне (1797–1856) назвал это время “гетевским эстетическим периодом”.
Итак, Романтизм органически связан в своем генезисе с высоким Просвещением. Рассмотрим теперь его отличительные свойства как особой, целостной и своеобразной эпохи. Прежде всего в Романтизме достигает кульминации процесс развития буржуазного сознания в сторону индивидуализма, субъективизма. Это был своеобразный итог начавшегося в эпоху Возрождения гуманистического переворота, который поставил в центр Вселенной человека вместо божественной сущности, поэтому субъективизм романтиков имел двоякий смысл: индивидуалистический и гуманистический. В нем выразились неудовлетворенное стремление к свободе и конфликт с социальной средой на этой почве, проявившийся в революционных и консервативно-реакционных политических тенденциях. Сознание многих романтиков колебалось между теми и другими, у иных же они тесно сплетались.
Именно субъективизм привел романтиков к их важнейшему художественному открытию — независимой самоценной человеческой личности с ее неповторимым внутренним миром. Вместе с тем Романтизм насквозь пронизан порывом к объективности.
И так как этой объективностью не мог быть социальный мир, романтики искали единения с природой. Некоторые исследователи даже считают обостренное чувство природы, доходящее до экзальтации и мистицизма, главным признаком романтического мировоззрения. Известнейший русский поэт А. Блок, например, охарактеризовал Романтизм как “шестое чувство”, чувство новой таинственной связи с бесконечной природой. Мировоззрение романтиков напряженно пульсирует между этими двумя полюсами — беспредельным субъективизмом и таким же беспредельным чувством природы — в попытках слить их воедино, но никогда не достигает их гармонии.
Важнейшая особенность мировоззрения романтиков — диалектичность мышления. Этим свойством они были обязаны немецкой классической философии, особенно субъективно- идеалистической концепции Фихте и диалектическому методу Гегеля [83, IV].
Исторический опыт новой эпохи, сотрясаемой революциями и войнами, опровергал прежнее представление людей о том, что “темное” и “светлое” несовместимы. Жизнь оказалась сложнее.
Все существующее, т. е. и история, и народ, и отдельный человек с его мечтами, фантазиями, надеждами и страхами, вовлечено в процесс изменения, становления. Свежее и прогнившее, светлое и темное составляют неразложимую амальгаму. Прежде никто из художников как будто не отрицал нравственный принцип, который гласил, что злые злы, а добрые добры, т. е. за одних надо стоять, а других отвергать. Правда, иной раз возникали в живописи образы “злой” красоты, и некоторое, обычно невольное любование заведомо запретным, испорченным, нравственно сомнительным, как в некоторых портретах художников-маньеристов или галантно-мифологических и эротических сценах рокайльной живописи в ее циническом варианте. Однако даже такая “игра со скверной” вовсе не отрицает тот факт, что добро и зло несоединимы. Искусство подчинялось, таким образом, нравственному императиву, требовавшему разделения двух начал и выбора одного из них — начала доброго и светлого. Отныне искусство начинает стремиться к другому — к истине, какой бы она ни была, как высшей ценности. Истина может быть любой: она и радует, она и разоблачает человека. Она бывает безжалостной и обидной. В ее зеркале человек обнаруживает, что и его добро оборачивается иной раз злом, а зло несет в себе нечто положительное.
Красноречивым свидетельством сказанного является название поэтического сборника английского романтика У. Блейка: “Бракосочетание Неба и Ада” (1790).
“Революция толкает нас познавать правду во всем, без жалости и предрассудков”, — отмечает выдающийся французский композитор Андре Эрнест Модест Гретри (1741–1813) в письме к директору брюссельской оперы.
Под влиянием грандиозных успехов в сфере научно-технологического покорения природы в сознании носителя модерн-культуры возникает убеждение, что его власть над миром постепенно станет безграничной и орудием этой власти является не вера, не традиция, а научно-технологический разум. Девиз “Знание — сила” означает в этом контексте также “Знание— власть”. Человек эпохи модерна убежден, что должен существовать в мире как Властитель Вселенной. Он сможет им стать благодаря научно-техническому прогрессу, который следует ускорить любой ценой.
Однако этого не случилось: как бы по иронии судьбы вместо того, чтобы стать Властителем Вселенной и хозяином собственной судьбы, человек ощутил себя заложником деструктивных сил, вызванных к жизни его же собственной научно-технической активностью. Озонные дыры, кислотные и радиоактивные дожди, загрязнение Мирового океана, отравление почвы и атмосферы, Чернобыль, СПИД, парниковый эффект и другие отрицательные последствия научно-технического прогресса убедили человечество в том, что дальнейшее продвижение в этом направлении может обусловить такие изменения в геобиосфере, которые несовместимы с существованием человека. Эпоха модерна — это эпоха господства веры в то, что человеческая история является грандиозным линейным процессом восхождения человечества к однозначно заданной наперед конечной цели, к единому и общеобязательному для всех рас, наций, народов социальному идеалу, который станет надежной гарантией благоденствия и процветания всех и каждого. Во имя торжества этого идеала, во имя власти культуры, которая его формирует, никакие человеческие жертвы не кажутся чрезмерными. К этой конечной цели стремились инициаторы великих социальных революций эпохи модерна: французской, американской, русской.
этой веры сегодня общеизвестны: вместо того чтобы привести человечество ко всеобщему благоденствию, этот путь привел к расколу человечества на так называемые массовые общества, охваченные тоталитаристскими идеологиями (например, фашистской или коммунистической), понуждающими эти общества вести между собой ужасающие войны за мировое господство.
Первая и Вторая мировые войны завершают эпоху модерна, ценности которой начали формироваться в ХVII в. Это ценности коммерции и промышленности, вера в прогресс разума, точная объективность науки, важность технологии, воля к власти как стремление покорять и эксплуатировать внешнюю природу и природу человека, распространение администрации, руководящей в соответствии с технократической рациональностью.
Вера человека в себя, в собственный разум, в научно-технический прогресс оказалась подорвана. Прекраснейшие коллективные надежды и мечты постепенно угасли. Человек, по меткому выражению Ф. Ницше, утратил достоинство в собственных же глазах. Оказались в упадке даже такие извечные очевидности, как Истина, Благо, Долг, Красота. Глобальные кризисы, обусловленные технотронной цивилизацией (и прежде всего экологический, энергетический, ядерный), вызвали возрастающее беспокойство, страх за судьбу человеческого существования во Вселенной. Они поставили вопрос о шансах выживания человека в мире и вместе с тем вызвали недоверие к культуре модерна.
Постмодерн — это не только горькое разочарование в идеалах модерна, не только признание ошибочности и опасности модерн-представления о целостности и тотальности человечества, о монолинейности человеческой истории. Постмодерн сегодня — это поиски новой целостности человечества на принципиально иной (более зрелой, чем модернистская) множественной основе.
По мнению современного культуролога В. Вельша, “постмодерн начинается там, где заканчивается целое, тотальное. Поэтому всюду, где имеют место попытки ретотализации, постмодерн — в оппозиции. В этом его ядро радикально множественно и не в результате поверхностности подхода или равнодушия, а благодаря осознанию несомненной ценности отличающихся концепций и проектов. Ви ′дение постмодерна — это ви ′дение множественное” [93, 53–54].
— озабоченность положением личности в информационном обществе, которое непрерывно совершенствует индустрию средств идейного, интеллектуального, мировоззренческого овладения человеком. Акцентируя внимание на том, что любая идея (какой бы великой она ни казалась) — это всегда не более чем продукт, артефакт интеллектуальной деятельности человека, т. е. нечто вторичное, производное по сравнению с бытием самого человека, пост-метафизики риторически спрашивают: разве не абсурдно этот продукт, т. е. идею, превращать в центр власти над творческой индивидуальностью и приносить ей в жертву достоинство, свободу, жизнь человека? Разумно ли ставить жизнь личности во всей полноте ее проявлений ниже какого бы то ни было ее продукта? Не угрожает ли такая стратегия идеократического овладения человеком во всех его измерениях тотальным угнетением человеческого достоинства, самостояния, свободы?
Постмодернисты не отвергают культуру философствования, доминировавшую в эпоху модерна. Неприемлемо для них лишь пристрастие модернистов к разным типам “духовного монополизма”, “финализма”, “монизма” и к принципу центрации (геоцентризм, рациоцентризм, антропоцентризм). Под влиянием инициаторов новой культуры философствования “метафизика центризмов” (типа рациоцентризма Декарта или панлогизма Гегеля) постепенно утрачивает доминирующее положение, уступая место “постметафизике децентризмов”.
Каждый из этих “децентризмов” представляет собой место сосуществования конкурирующих между собой автономных центризмов и парадигм. Постмодерн находится в оппозиции к диктатуре разума. Именно она порождает разные типы идеократий с их параноидальными попытками поставить историческую эволюцию жизни под власть той или иной “великой идеи”, или “великой цели”, вывести наконец железной рукой человечество на единственно правильный путь к целостности, единству, тотальности, загнать жизнь в наперед заданную идеологическую схему, подчинить ее схематизму чистого разума. Изобличая просветительский логорациоцентризм как главного виновника появления в XX в. таких версий идеократий, как фашизм и тоталитаризм, постмодернисты утверждают, что эпоха модерна отошла в прошлое.
Современный человек видит Просвещение воплощенным в двух версиях — капиталистической и социалистической. Капитализм сосредоточился на расширении свобод буржуазного индивида, его благ и наслаждений. Напротив, социализм ориентирован на расширение принципа справедливости и достижение экономического равенства. Он придает первостепенное значение социальным нуждам, социальной ответственности и вообще усовершенствованию социальной сферы. Несмотря на определенные достижения обе политико-экономические стратегии в конце концов обнаружили скрытые противоречия.
Социализм заточил индивида в социальные структуры; в результате он стал отдавать людей социальным режимам, не имеющим оправдания. Если социализм отрицал индивида и жертвовал его “хорошей жизнью” ради своего виўдения идеального общества, то капитализм создавал искаженных индивидов, подменяя процесс формирования зрелых, свободных личностей процессом распространения зловещего разнообразия эгоизмов, гедонизмов и т. п.
Стратегическая цель последней (Бэкон, Декарт, Кант, Гегель) состоит в очищении сознания от разного рода ошибок и фикций.
Эта критика осуществлялась ради расширения и укрепления власти разума прежде всего в сфере научно-технологической. Постмодернистская критика разума преследует иную цель. Она возникает после того, как безраздельная власть научного разума над жизненным миром человечества начинает восприниматься не как сама собой разумеющаяся, а как нуждающаяся в обосновании.
Постмодернистская критика рациоцентризма указывает на то, что в определенных условиях разум порождает разнообразные типы интеллектуального, морального, мировоззренческого принуждения и диктата. Пытаясь превратить жизненный мир в тотальную упорядоченность, разум угнетает витальное начало гипертрофией начала спиритуального. Вследствие этого жизнь все более сурово регламентируется и ограничивается. В ней остается все меньше возможностей для героизма, творческих порывов, самостояния личности, чем дальше, тем более торжествуют посредственность, покорность, конформизм.
Акцентируя парадоксальность проблемы, русский философ Н. Автономова отмечает: “Давно сказано, что сон разума порождает чудовищ; а что, если чудовищ порождает и бодрствующий разум? Парадокс рациональности, состоящий в том, что чем осознаннее ставят цель, тем шире бездна между нею и результатом, приобретает ныне экзистенциальное значение для всего рода человеческого” [5, 4].
усматривают в картезианском дуализме, который проявляется в новоевропейской теологии, культурологии, философии в виде таких расколов, дихотомий, оппозиций, как “духовное — телесное”, “рациональное — аффективное”, “ментальное — витальное”, “культурное— природное”, “душа — тело”, “Я — не Я”, “субъект— объект” и т. д.
“Я, то есть моя душа, благодаря которой я являюсь собой, вполне и действительно разграничена с моим телом и может быть и существовать без него”.
Наиболее неприемлемым для постмодернистов моментом в картезианском дуализме является не столько упомянутый раскол, сколько предпочтение одного из полюсов этого дуализма, а именно левого (“духовное”, “рациональное”, “ментальное”, “Я”, “субъект”), и одновременно сведение другого полюса к статусу фикции и иллюзии.
В этом фатальном для модерна картезианском противопоставлении двух фундаментально важных измерений человеческого бытия в мире постмодернисты усматривают корни всей новоевропейской культуры и причину возникновения рациократии, диктатуры Разума. Тут же, по их мнению, содержится ответ на вопрос французского философа, историка культуры и науки Мишеля Поля Фуко (1926–1984) о том, почему культура Запада “стала именно такой, какой она является сегодня — культурой, проникнутой послушанием, рациональными формами господства, пользой и расчетом” [93].