А. К. Якимович1
ОБ ИСТОКАХ
И ПРИРОДЕ ИСКУССТВА ВАТТО [64]
(сокращенно)
— сложное и неоднозначное явление, не сводимое к единому знаменателю. Культура нового столетия несет на себе отпечаток “прозрения”, и это прозрение часто придает ей оттенок поэтичности и одухотворенности, даже когда она к этому совсем не стремится. Развитие свободной критической мысли порождает ту “улыбку разума”, которая согревает самые острые идеи Фонтенеля, самые саркастические выпады Монтескье и Вольтера. Зарождающееся новое мироощущение пронизано чувством радости бытия. Это очень своеобразный оптимизм, оптимизм без иллюзий, видящий действительность и понимающий все иронически-трезво. Письма и дневники, поэзия и драматургия того времени изобилуют вполне серьезными размышлениями в духе Паскаля по поводу всеобщего зла, уродливости общества, несовершенства человеческой натуры. И все же в общем бесспорно преобладает убеждение или ощущение, что человек глубоко счастлив от природы самым фактом своего бытия, а “быть” и означает в конце концов быть счастливым.
Конец XVII в. и начало нового столетия совпадают с небывалым до того подъемом неверия и равнодушия к новокатолической морали контрреформации, к морали обуздания и подчинения, “отчуждения” человека от самого себя. Появляются такие острые антиклерикальные издания, как “Воинствующий философ” (между 1706 и 1711); в это же время Жан Мелье тайно пишет свое знаменитое “Завещание”.
Подспудная работа вольномыслия выходит наружу и бурно распространяется после смерти Людовика XIV в 1715 г. Здесь не место обсуждать характер и следствия этой ранней волны Предпросвещения, пока еще сравнительно незрелого и наивного. Следует выделить лишь один момент: совершенно новое для людей ощущение легкости и раскованности, поначалу слегка неуверенное и удивленное, но уже волнующее и опьяняющее. Сладость жизни, радости сердца и услаждения души неодолимо привлекают к себе помыслы людей, как наиважнейшие жизненные ценности, истинно человеческие, естественные, свободные от сурового духовного ригоризма.
реакцию, а с другой стороны, долгое время воспринималось с бездумной легкостью старой, умирающей аристократической культурой, которая надеялась найти удобное оправдание своей расслабленности и своего усталого скептицизма в новых лозунгах просвещенной свободы, беспощадной насмешливости и презрения к предрассудкам. Французское искусство XVIII в. обнаруживает напряженное, многообразное соотношение и взаимодействие духовного аристократизма и трогательной человечности, формальной изощренности и безыскусственной свежести, мечтательной рефлексии и острой наблюдательности, светской условности и всепроникающей иронии.
Новый век стремился и страстно желал взглянуть на природу и человека взглядом простым, ясным, спокойным и разумным. Само это страстное желание показывает, что такой взгляд был долгое время мечтой и стремлением, а не свершившимся фактом. Гармоничный “золотой век” всеобщего счастья рисовался теперь уже не далеко позади, а где-то впереди, но немногие отваживались уверенно и бодро предсказывать его скорое наступление. Начало столетия было периодом обещаний и надежд.
“классический” культ героя и воителя, превращающийся в напыщенный штамп, начинает уступать дорогу беспокойным поискам новых ценностей и переоценке старых. Писатели и мыслители стремятся все более трезво взглянуть на реальное место человека в мире, начинают говорить о слабости и эфемерности того, кто провозглашался центром мироздания и венцом творения, хотя выводы из этих новых идей могли быть совершенно различными: от необузданного и торопливого “жуирования” жизненных благ в манере герцога Орлеанского до элегантного и светского квиетизма Фенелона. И самое главное, в горниле скепсиса закаляется то мужественное, трезвое, лукаво-мудрое, очистительное здравомыслие, которое стало путеводной звездой культуры XVIII столетия.
Пьер Бейль, воплощение критической проницательности и непочтительной независимости мышления, сомневался в способности человеческого разума побеждать слепые чувства и инстинкты, а потому мог высказаться в том духе, что “наша душа лучше приспособлена ко лжи, нежели к правде”. Исходя из подобных предпосылок, было естественно часто склоняться к мысли об относительности всякого знания и всякой морали, о множественности истин. Не менее полувека французское общество находилось под сильнейшим впечатлением от книги афоризмов Ларошфуко “Максимы”, впервые появившейся в 1665 г.
— судьба, рок, фортуна, неподвластные человеку силы; мир — это игра, цели и правила которой неизвестны участвующим в этой игре людям. Таков смысл знаменитого афоризма “Случай и настроение правят миром”. Горький, скептический гуманизм Ларошфуко и Пьера Бейля не был выражением какого-то слепого агностицизма и бесплодного разочарования. Их бесстрашная и невеселая ироничность, обращенная против мертвенного груза парадной официальности и помпезной приподнятости, несла в себе зачатки обновления, зачатки новой человечности, более сердечной и чувствительной, более интимной и хрупкой, чем идеалы “великого века”.
Глубокие изменения претерпевают постепенно представления о счастье и о нравственности. В литературе и философии намеренно сближаются и связываются такие традиционные противоположности ригористического мировоззрения, как “добродетель” и “наслаждение”, высказываются давно уже не слыханные мысли о том, что истинная добродетель не сурова, не жестока, но человечна, нежна и сочувственна, поскольку она полагает своей целью сделать человека счастливым и достав- лять ему чистую и светлую радость жизни. Эти настроения высказал Сент-Эвремон, мыслитель и поэт конца XVII в.: “Счастливый человек — это виртуоз, который не просто проживает свою жизнь, а создает ее, как художник создает произведение искусства”; “Нужно забыть времена, когда достаточно было быть суровым, чтобы быть добродетельным... люди деликатные называют удовольствием то, что люди грубые и неотесанные называли пороком”. Приятие земного человеческого счастья, разумного, “просвещенного” наслаждения — это, пожалуй, основной тон и главный итог Предпросвещения. “Любовь к наслаждению невинна и естественна”, — заявил Дюпюи Лашапель в своих “Диалогах о наслаждениях и страстях” (1717), и эти слова могли бы стать девизом лучшей части французского образованного общества в первые десятилетия века.
Естественно, что широчайшее распространение приобретают эпикурейские идеи в новом облачении. Яркий пример — сочинение Фонтенеля “О счастье”. Поскольку полное и безусловное счастье вряд ли достижимо, надо уметь довольствоваться его “мелкой монетой”, считает Фонтенель. Независимость, досуг, приятный разговор, чтение, музыка — все эти “маленькие счастья” (petites bonheurs) вполне могут заменить недостижимое и создать столь нужную для человека иллюзию счастья.
— через салоны и вольные тайные общества, посредством философских трактатов и стихов — распространяются идеи “разумного эпикурейства”, “естественного человека”, одухотворенного земного счастья, “философического” наслаждения жизнью.
с высшими сословиями “эпохи Регентства”. Более того, именно “просвещенное эпикурейство” проводит резкую и осмысленную грань между “наслаждением” и “развратом”, противопоставляя их как совершенно несовместимые понятия и позиции. С этой точки зрения истинное наслаждение глубоко созвучно жизнелюбивой человеческой натуре и воспитывает остроту ума, поэтические струны души — те самые свойства и достоинства, которые чужды примитивному гедонизму. “Наслаждение — счастье безумных, счастье— наслаждение мудрых”, — формулирует Станислав де Буфлер.
К концу семнадцатого века вырабатывается своеобразное понятие галантности, обозначающее не только узкую сферу утонченно любовного поведения, но, шире, стиль и образ жизни, основанный на приятном искусстве быть приятным. Современник говорит, что «словом “галантный” называют все то, что есть наиболее искусного и изысканного, рафинированного и духовного в искусствах; так называется то неуловимое (je ne sais quoi) — что составляет цвет и блеск вещей. Галантность есть не только в прекрасных стихах, изящной словесности и в красивых выражениях, т. е. в произведениях чистого духа; ее можно найти в оружии и в мебели, в упражнениях и в играх, в удовольствиях и наслаждениях — я имею в виду удовольствия светлых умов и наслаждения прекрасно мудрых».
Уже прециозная культура XVII в. выработала новые критерии жизненных ценностей. Одной из них было предпочтение мечты реальности. Сент-Эвремон так сформулировал идею о предпочтительности забытья: “Чтобы жить счастливо, нужно поменьше размышлять о жизни и уметь как бы избавляться от себя; и среди удовольствий, доставляемых различными предметами, уметь отрешиться от сознания своих несчастий”.
Как мечтать, об этом говорит Мадлен де Скюдери: “Чтобы сладко мечтать, нужно дать волю своему духу и оставить его на его же усмотрение; нужно быть в одиночестве, на лоне природы; нужно, чтобы в душе было нечто приятное; ... нужно хотеть ни о чем не думать и все же думать о чем-то. Нужно уметь усыпить свои чувства, чтобы вообразить себе то, о чем думаешь; и наконец, рассудок должен действовать до того момента, когда уже не знаешь, где находишься”. Так возникает разработанная до тонкостей техника мечтания, своеобразный самогипноз.
“Искусство не скучать” предлагает свои рецепты. Поскольку удовольствия мимолетны, они могут наполнить нашу жизнь лишь в том случае, если мы умеем продолжить их “внутренними резонансами”. Самое тонкое наслаждение заключается не столько в самом моменте наслаждения, сколько в моменте его перехода в воспоминание, замечает Деланд. Когда мы возвращаемся мысленно к прошлым удоволь- ствиям, мы воспринимаем их более глубоко и проникновенно и открываем в них все новые и новые прелести. Разделяя свою жизнь между удовольствиями и воспоминаниями о них, мы можем счастливо сочетать то и другое и не поддаваться разрушительной жизненной тоске.
В литературном творчестве французских мыслителей конца XVII и начала XVIII в. возник образ человека в погоне за мгновением, за нюансом ощущения, за оттенком бытия. Как бы ни был этот образ противоречив, в нем всегда звучит нота пробуждения от магического гипноза “великого царствования”, от духовного оцепенения псевдогероической идеологии. Утонченная культура чувства подготовила блестящий подъем культуры разума. Их генетическая связь не осталась незамеченной современниками. Вовенарг, типичнейший и яркий представитель французской философской “антропологии”, закрепил в чеканной форме широко распространенное в XVIII в. убеждение, когда сказал однажды, что “великие мысли приходят из сердца”.
Искусство чутко откликается на появление и развитие новых духовных потребностей. Не случайно к началу восемнадцатого века относится первый расцвет французского балета. Именно в это время складывается классическая школа балета, главной характеристикой которой становится видимая свобода от физического усилия. Классическая школа ставит своей целью уничтожить власть обыденной жизни; она отрицает инертность, силу тяжести, привычные формы движения и покоя, стремясь к созданию захватывающей иллюзии легкости и воздушности человеческого тела. Если в жизни человек обыкновенно стремится увеличить площадь опоры (устойчиво стать, сесть), то в классическом балете опора обязательно сводится к минимуму. Своеобразное “равновесие на острие” — одно из первых требований французского балета.
Тяготение к волшебной иллюзии, к мечтательной и изысканной “сказочности” естественным образом пробуждает интерес к сказке, особенно к волшебной сказке. После 1690 г. сказки начинают публиковаться как литературные произведения и приобретают статус самостоятельного жанра. Очень популярны сказки о феях. “Феерия” проникает и в театр. В первом десятилетии XVIII в. издаются переводы “Тысячи и одной ночи” и других сборников восточных сказок (персидских, индийских). Появляется целая плеяда сказочников, из которых лучше всех известны Шарль Перро и мадам д’Ольнуа. Сказочные фабулы оказываются очень созвучными духу музыкального театра XVIII в. и заполняют его репертуар (едва ли не последним крупнейшим произведением этого рода была “Волшебная флейта” Моцарта).
“игре”, о “мудрости, переодетой дурачеством” связано появление новой эстетической категории — смех сквозь слезы.
“естественных чувств”. То, что раньше считалось позорной слабостью — слезы, нерешительность, меланхолия, — теперь расценивается как душевная естественность и благородная чувствительность. Такое умонастроение отражается прежде всего в литературе.
С ним связано развитие женских образов, бывших такими схематичными в литературе XVII в. Женщина отныне — образец естественности, непринужденности, душевной чуткости и утонченности. Мужские образы феминизируются, появляется “галантный кавалер”. Область любовных чувств углубляется и нюансируется: литература открывает бесчисленные и неизмеримые оттенки и градации этого “волшебного инстинкта” (Фонтенель). Прециозная литература в противовес поэтике классицизма разрабатывала такие образы, где действуют не две полярные силы (чувство долга против чувства любви), а многие и не столь явно выраженные импульсы, которые могут противоборствовать, но могут сближаться...
“Неклассическая” литература конца XVII в. начала разрабатывать многоплановый образ в его движении, в смене ракурсов. В XVIII в. общение людей становится широко распространенным искусством. Психология эпохи пронизана особой ненавязчивой общительностью, воспитывавшей в людях доверительность, гибкость ума и чувств, душевную чуткость и неповторимо обаятельный, свободный и достойный стиль поведения. В этой атмосфере сформировались блестящие и тонкие умы — Монтескье, Вольтер. К сожалению, сейчас невозможно в полной мере представить себе тот стиль общения, который культивировался в дружеских кружках или литературно-артистических салонах. Эта специфическая культура беседы нашла некоторое отражение в письмах и дневниках, в драматургии, в романах XVIII в., но все же она по своей сути не была предназначена для письменной фиксации, потому что суть ее часто заключалась даже не в словах, а в особом искрометном духе, в великолепно импровизируемых интонациях и обертонах, т. е. в субстанциях нематериальных, доступных разве что для хорошей музыки и удивительно хорошей живописи.
— русский историк искусства. Основные работы посвящены исследованию художественной культуры эпохи барокко, творчеству Веласкеса, Ватто, Гойи