* * *
Взгляд, брошенный зимним вечером на горящие поленья, породил метафору, которая вспыхнула всемирным пожаром. “Горение” — классический случай развернутой реализованной метафоры, так часто встречающейся в “метафизической поэзии”. И пожалуй, не так часто у самого Бродского. “Горение”, по полноте воплощения приема, — случай достаточно исключительный.
Степень метафорического развертывания может варьироваться от одной строфы до пределов всего стихотворения, так же как поэт может рассчитывать на одно подробное доказательство или свободно скользить от одного к другому. Однако основная метафизическая функция остается неизменной: подкрепить и обновить великую аналогию между миром внутри и миром вовне, нанизывая впечатления, воспринятые зрением, сердцем, умом, и таким образом связать индивидуальное со всеобщим, обыденное с вечным. Их отношения всегда драматичны, всегда “далековаты”. Бродский обладал очень личным чувством далековатости, порожденной обстоятельствами его судьбы и основополагающей для его метафизики.
В томе Сочинений Иосифа Бродского под стихотворением “Горение” стоит дата — 1981, которой не было в “Новых стансах к Августе”. Даты под другими стихами указывают на год, иногда на месяц или даже день. Большинство стихотворений в первой части сборника датированы, во второй — лишь одна хронологическая помета под стихотворением “Ты гитарообразная вещь со спутанною паутиной...” — 22 июля 1978. Принцип датировки меняется после 1972 года, года, в который Бродский был принужден уехать, чтобы никогда более не увидеть России.
“Горения” Бродский посвятил тому же адресату стихотворение “Ниоткуда с любовью”, завершавшееся такими строчками:
... я взбиваю подушку мычащим “ты”
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
“Ниоткуда...” — эта топонимическая отсылка в действительности стирает как время, так и пространство, оставляя говорящего с единственной реальностью — отсутствия. Неологизмы в первой строке делают время абсурдным, доказывая это предположение: “Ниоткуда с любовью надцатого мартобря...” Прощание — обычная любовная ситуация в “метафизической поэзии”, часто превращающей отсутствие в предмет рефлексии или определяющей любовь, как у считающегося последним английским поэтом-метафизиком XVII века Эндрю Марвела в “Определении любви”: “... соединение душ и противостояние звезд” (“... the Conjunction of the Mind,/And Opposition of the Stars”). Первая часть этой формулы опущена Бродским, точнее, замещена “безумным зеркалом” воспоминаний.
В “Ниоткуда с любовью” ситуация лишь намечена; в “Горении” она метафорически воспроизведена: вспышка огня отражена и трансформирована “безумным зеркалом”. Первое впечатление — зрительное, но за ним вступают остальные чувства, превращая стихотворение в дыхательную стенограмму страсти, не имеющую параллели ни в русской поэзии, ни, пожалуй, у самого Бродского. “Горение” — одна из последних его лирических попыток уничтожить разделяющую дистанцию метафорой; попытка, завершающаяся признанием в том, насколько невыносимо мучительным было это усилие. Повторить его, вероятно, было просто физически невыносимо для больного сердца поэта.
“Новых стансах к Августе”, оставлен для метафизики пространства в следующей книге — “Урания” (1987). Это был путь, по которому многие читатели отказались последовать за поэтом.
Осталось, наверное, сделать лишь одно — закончить напрашивающимся напоминанием. Метафизический опыт, приобретенный Бродским, стал обновленным опытом русского стиха. Но в какой мере подготовленным самой русской поэзией? Мы пока что, естественно, склонны ощутить и пережить новизну этого опыта. Однако Бродский наряду с Донном в числе поэтов прошлого, наиболее для него важных и ему близких, называл Баратынского. Баратынский и Тютчев (не входивший в число тех, кого Бродский считал “своим”) уже не раз были поименованы “русскими метафизиками”. Как о таковых о них написана книга С. Прэтт[41].
— “метафизика” — начнет (уже начал) путешествие по ней. Вопрос о том, насколько он продуктивен, будет зависеть от того, способен ли он, по английской/европейской аналогии, выявить отсутствие или, напротив, наличие чего-то такого, о чем ранее мы не задумывались. Ясно одно: механическое перенесение его в наш поэтический опыт, с тем чтобы обнаружить русского Донна, — анахронизм мышления XVIII века, когда мы только начали самоопределяться относительно европейской культуры и в ходу были формулы: “русский Расин”, “он наш Малерб”...
— русский Донн, а задавая себе вопрос: можно ли в каком-нибудь смысле говорить о русской “метафизической поэзии”, нужно ли это делать и почему европейская поэзия, принадлежащая этой традиции, так долго не задевала русского сознания?
— Бродского нам еще предстоит обернуться назад и увидеть, чту его предваряет в русской поэзии, чту ему противится.