8. "А как быть с образами предметов?"
Это спрашивает М. В. Моклица, автор статьи о "Высоцком-экспрессионисте"[191], имея в виду, однако, в основном параболические роли лирического Я. В этом аспекте, возможно, ей покажутся интересными статьи Г. Г. Хазагерова, упомянутые выше. А вопрос интересен в более широком смысле. В физически определенном и насыщенном художественном мире Высоцкого предмет возникает всякий раз отнюдь не случайно, и редко - сам по себе, но, как правило, знача что-то еще. Даже "графин", разбитый "на кухне", "нарочно", "упавшим головой" "у нашей двери" сыном ненавистного соседа (1, 111), - этот "графин" как минимум вещественное доказательство (лучше - вещдок! Ибо речь о борьбе, принципиальной и беспощадной), а как максимум - уже почти эмблема - эмблема прочности и неколебимости (толстостенности-толстокожести) "нашего" убожества и духовного нищенства и "нашей" непреклонной решимости отстаивать этот "наш" уклад жизни перед "чуждым" соседством. Насколько же повышается эмблемогенность предметов, выстраивающихся в назывной ряд, словно бы вынашивающий эмблему, как мы видели это в "Братских могилах", где и "танк", и "хаты" по-своему эмблематичны, но в них очень высока степень взаимопроницаемости прямого и переносного смыслов, что отмечено Г. Г. Хазагеровым и в параболах Высоцкого, т. е. "танк" и "хаты" еще слишком значимы сами по себе - для временного чувства истории. Собственно же эмблема, как мы видели, останавливает мгновение. Как "горящее сердце".
Подобное же вызревание эмблемы можно наблюдать и в лирическом сюжете, построенном на игре со значениями слова, называющего предмет, заведомо тянущий за собой шлейф многовековой символической "службы" в поэзии. Такое, отмеченное, естественно, и в "Эмблемате", слово - "звезда"[192]. "Две звезды, - сказано здесь о двух эмблемах, композиционно отличающихся друг от друга лишь "небесным" фоном. - Одна из них предвещает большую удачу или подвиг, другая - беду"[193]. Очень сходное с этим чувство эмблематичности явлено в "Песне о звездах", где по падающей (!) звезде загадывается судьба. А заканчивается стихотворение вполне эмблематичной картиной: как в круглом поле эмблемы -
В небе висит, пропадает звезда -
И эта картина итожит "воспоминание" мертвого (!), отсутствующего в мире человека (потому и "некуда падать"), сразу переводя все содержание текста в разряд имажинации, вызванной в сознании, по-видимому, видом этой последней звезды, единственно и действительно видимой в этом стихотворении. Иначе говоря, все остальное, - звездопад во время боя, "шальная звезда", угодившая вместо погона "прямо под сердце", так же как и Звезда Героя, не доставшаяся сыну[194], - все в этой последней эмблеме предстает как свернутый уже и остановленный идеальный исторический смысл. Эта "беспризорная звезда" - словно ответ вселенной "горящему сердцу".
В другом стихотворении можно проследить, как развитие лейтмотива достигает кульминации в эмблематической картинке, и вновь это поворотный момент и в сюжете стихотворения. Речь на этот раз о "Черных бушлатах", где каждая строфа заканчивается выражением желания "увидеть восход" после "грубой" ночной работы во вражеском тылу. В первой строфе в это "мне хочется верить", во второй - "мне важно", в третьей
<...>
я и с перерезанным горлом
Но прежде, чем наступает эта "развязка":
И вдруг я заметил,
<...>
Еще несмышленый зеленый, но чуткий подсолнух
В "Эмблемате" подсолнечник - символ благодарности за красоту, которой одаривает солнце[195]. "Моральное значение этого символа заключается в том, что всем нам необходимо следовать примеру подсолнечника, то есть быть гелиотропами, тянуться к солнцу праведности. Пусть наши страсти вздымаются и утихают (ср.: "Прошли по тылам мы, / держась, / чтоб не резать / их - сонных", 1, 408. - С. Ш.), но нам надобно следовать тому курсу, который указывает нам Божье Слово, и направляться туда, куда ведет нас его святой пример"[196]. У Высоцкого субскрибционный смысл эмблемы начинает проступать в эпитете "чуткий". Именно эта "чуткость" по отношению к еще не взошедшему солнцу (грядущему рассвету, утру, новой жизни) оказывается главным чувством смертного мига, наступающего в следующей строфе. В последней мысли и проявляется "гелиотропная" верность "восходу", который в этом стихотворении выступает как поистине путеводный и сакральный миг. И вновь судьба героя стихотворения реализует переносный смысл эмблемы. И вновь слова доносятся с того света:
Восхода не видел, но понял:
вот-вот и взойдет! (1, 409)
Он уже один из тех, на кого "поредела рота", ему вновь "хочется верить", но уже в то, что у нас, читателей (слушателей), благодаря их "грубой работе" есть возможность "видеть восход".
настолько естественной, что современное читательское восприятие, видимо, не выделяет ее как особую разновидность тропа (да и в школах нас всех учат различать лишь метафоры, сравнения, эпитеты). Иначе как можно сказать что эмблемы нет? Когда вновь и вновь, из текста в текст, то и дело выныривают названия предметов в опредмечивающей функции, впрямую соотнесенных с их старинными, эмблематически заданными значениями (соотнесенными - не значит: повторяющими!), а мы все привычно маркируем как метафору. Метафору - чего? Сходство чего и с чем, и какое (?), например, реализуется в этих стихах из "Песни конченного человека" (1, 368-369):
Все стрелы сломаны - я ими печь топлю.
Или это сказано в прямом смысле, и перед нами эпизод из жизни стрелка из лука? Он ведь и дальше говорит: "И не надеюсь поразить мишень"? Но тогда в предыдущей строфе он - гонщик ("Не холодеет кровь на виражах". - Свернутая контрастная автоцитация "Горизонта", - 1, 357-356), а в следующей, похоже, мастер макраме ("И не хочу <...> ни вязать и ни развязывать узлы")? Правда, всё - бывший, "только не, только ни" у него. Кстати, в этом рефрене он то ли бывший филолог (как субстантивирует частицы! В качестве объектов владения - единственных - они прямо-таки предметны), то ли жокей (опять скрытая и вновь оборотная, с точки зрения седока, автореминисценция с "Бегом иноходца". - 1, 310-311). И как понять это его лежание под петлей - это действительно поза, в которой он поет? Нет, дорогие коллеги, шутки в сторону. И посмотрим на этот лук в "Эмблемате": "Разогнутый лук. Чтобы сохранять свою силу, я должен иногда ослаблять тетиву. Символ означает то, что наш ум иногда должен расслабляться от труда и учебы <...>"[197]. Разве не является и "лук со сгнившей тетивой" эмблемой расслабленности, пусть и в иной, фатальной и почти летальной, степени? Не станем распространяться об эмблематических возможностях "стрел": их многочисленные изображения легко найти там же. Заметим лишь что эмблема Высоцкого в данном случае - антоним к изображению колчана или связки стрел: "Пока мы вместе, нас не сломить"[198].
"<...> целое создается путем присоединения символов друг к другу. Смысловым камертоном служат либо девиз, либо тема, приводящие набор, казалось бы, произвольно взятых предметов в смысловое соответствие", как пишет об эмблеме Л. О. Зайонц[199]. Тема "конченности" человека объединяет этот текст, глубоко эмблематичный по природе. В его организации мы снова сталкиваемся с образцовой формой проявления того семиотического механизма, о котором говорилось ввыше: практически каждый стих, каждая строфа, как и все стихотворение, выражают один и тот же, изначально уже данный завершенным, смысл - смысл понурого, с сардонической насмешкой над собой, признания "конченным человеком" своего поражения, смысл его согласия на роль падающего в постулате "падающего - подтолкни!" ("толкани - я с коня"). Вместо развития этого смысла перед нами череда вполне равноправных, равнофункциональных и синтаксически параллельных высказываний, воплощающих его обособленно. Все произведение читается как лексикон этой самой "конченности", своеобразная парадигма форм, способных ее запечатлеть, обозначить, опредметить. Поэтому и количество позиций в этом перечне не имеет принципиального значения, их расположение - также. Этим объясняется возможность исполнения сокращенных (и подчас весьма существенно!) вариантов песни[200], с иным составом стихов в строфах.