10. ЭМБЛЕМАТИЧЕСКАЯ МЕТАСЮЖЕТНОСТЬ
Потребность выразить тотальное несогласие с миром, его полное неприятие чаще, чем другие интенции, порождает сплошь эмблематический текст. При этом в тексте может появиться даже какая-то метасюжетность: носитель лирического сознания движется в эмблематическом пространстве, внутренняя логика этого движения проясняется последовательным переходом от одной эмблемы к другой. В "Моей цыганской" (1, 204-205) это выглядит, начиная со второй строфы, как движение внутри ребуса или сна, хотя это движение происходит уже "утром", когда, впрочем, все равно, "Нет того веселья".
В кабаках - зеленый штоф,
Белые салфетки, -
Рай для нищих и шутов,
Мне ж - как птице в клетке.
В церкви - смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан...
Нет, и в церкви всё не так,
"Кабак" и "церковь", по отдельности и вместе, эмблематически представляют своего рода социальную организацию жизни, причем - исчерпывающе полно: и ее, условно говоря, мирской "низ", и - сакральный "верх". Кроме "кабака" и "церкви" жизнь в ее, так сказать, межчеловеческом, общественном качестве в стихотворении никак не обозначена. И -
Всё не так, как надо!
Следующая строфа представляет своеобразный индивидуальный поиск в вертикальном культурном пространстве, все элементы которого значимы.
Я - на гору впопыхах,
Чтоб чего не вышло, -
Под горою - вишня.
Хоть бы склон увить плющом -
Мне б и то отрада,
Хоть бы что-нибудь еще...
Гора - всегда путь наверх, к небу, к знанию, в христианской идеографике - к вере. В свете этого интерес приобретает распределение растительности в этой эмблеме. Незначащих деревьев, наверное, не бывает, есть такие, значения которых мы не знаем. У подножия горы у Высоцкого оказывается вишня, плоды которой в культурной традиции назывались райскими фруктами, символизировали небо[206]. На вершине же горы, где, по традиции, место лавру или пальме[207], - ольха, дерево, как будто не отмеченное отчетливым символическим значением. Но из известных нам случаев поэтического словоупотребления[208] складывается впечатление о дереве траурном, могильном, кладбищенском. Вот некоторые из них.
А. Блок:
В темном парке под ольхой
<...>
В тенях траурной ольхи
Сладко дышат мне духи,
В листьях матовых шурша,
Шелестит еще душа,
<...>
Всё, что было, всё прошло,
В прудовой туман ушло.
("Через двенадцать лет"[209])
А. Ахматова:
<...>
И я закопала веселую птицу
За круглым колодцем у старой ольхи[210].
<...>
Я вошла вчера в зеленый рай,
<...>
Третий час меня ты ждешь - продрог,
<...>
Серой белкой прыгну на ольху,
<...>
В голубом кружащемся снегу
Мертвую невесту поджидать.
"Милому"[211])
Чаще и нейтральнее всего "ольха" упоминается Б. Пастернаком, но и у него можно прочесть:
Как реквием в стихах.
И это все: и больше
Не скажешь впопыхах.
("Безвременно умершему"[212])
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
<...>
("Август"[213])
"На горе стоит ольха, под горою вишня. // Полюбил девчонку я, она замуж вышла"), воспроизводящей ту же, что и у Высоцкого, картинку, по мнению П. Вайля и А. Гениса, "такую понятную и такую бессмысленную"[214], едва ли что-то меняет как в эмоциональном модусе "ольхи" - чувство (пусть в частушке и наигранное, и несерьезное!) безысходности ситуации, - так и в смысловой оправданности (или неоправданности) обозначения этой ситуации именно "ольхой". К тому же, это тот случай, когда композиционная перестановка придает видимой бессмыслице - смысл. Частушка, действительно, составлена по абсурдному принципу "в огороде бузина, а в Киеве дядька", потому что картинка в начале ее не предполагает никакого продолжения, как, по видимости, могла бы принять и любое другое. В строфе же из песни эта картинка сама - продолжение и ответ на предпринятое действие, в результате чего абсурд становится смысловой характеристикой мира, в котором действие предпринимается.
В устном исполнении Высоцкий обычно перед стихом про ольху вставлял долго тянувшийся противительный союз "а": "А-а-а на горе...", и "ольха" появлялась как неожиданное, горестное открытие, опрокидывающее надежду, и в восхождении больше не было смысла. Следующий стих в свою очередь начинался с "А", "вишня" пелась после этого так, словно в ней было в три раза больше слогов: пять - хореем внутри слога "виш-" и шестой "-ня", несмотря ни на что - ударный. Так он тряс голосом эту "вишню", словно хотел вытрясти из нее что-то обещанное. Что-то в этой строфе было слишком "не так". "Хоть бы склон увить плющом" - символом бессмертия[215], скрасить, может быть, однозначность и неумолимость открытия? - так и этого не дано, ничего не добавлялось в эту эмблему. Это кульминация песни: попытка вырваться из круга "церковь - кабак" в отчаянном рывке на гору наталкивалась то ли на мысль о смерти или факт смертности, то ли на химеричность "вишневой" надежды у подножия, то ли и на то, и на это сразу, то ли совсем не за что было уцепиться на этом склоне, но дальше оставался лишь (и он пел: "Я тогда - по полю") путь в покорности - по равнине, среди родных национальных эмблем, поэтических, сказочных, исторических и - смертельных.
Я - по полю вдоль реки:
Света - тьма, нет Бога!
В чистом поле - васильки,
Вдоль дороги - лес густой
С бабами-ягами,
А в конце дороги той -
Плаха с топорами.
Нехотя и плавно.
А в конце - подавно.
И ни церковь, ни кабак -
Нет, ребята, всё не так!
Всё не так, ребята...