7. НАПРИМЕР, КОРАБЛЬ
Рассмотренный случай буквального соответствия словоупотребления Высоцкого старинной эмблеме, то есть называния предмета именно в его символическом значении, зафиксированном, в частности, указанной нами "Эмблематой", - не единичен. И хотя такие буквальные соответствия, взятые сами по себе, мало что прибавляют к оценке интересующих нас сейчас особенностей художественного мышления поэта, мы будем отмечать их, чтобы не возникло впечатление исключительности "горящего сердца". Ведь изначальная роль сборников эмблематики как раз и заключалась в снабжении художников и поэтов набором устоявшихся образов, - "готовых слов", - своеобразный лексикон для говорящих на этом языке. Будем, однако, обращать внимание и на то, как и для чего используются эмблематичные возможности предметов, насколько создаваемые ими образы и мотивы структурно соприродны эмблеме как таковой.
Первая же эмблема в таблице первой: "Корабль, входящий в порт под всеми парусами. Символ радости и скорого обретения желаемого"[184]. Не правда ли, что-то уж очень "по-высоцки" знакомое? Корабль - предмет чрезвычайно эмблематичный и встречается не раз и в различных сочетаниях с морем (спокойным или бурным), берегом, ветром, другими кораблями и т. п.[185] Эта сюжетная сочетаемость и потенциальное разнообразие смысловых оттенков "корабля", который всегда, так или иначе, означает судьбу, ту или иную качественную направленность жизни, может объяснить пристрастие к нему Высоцкого, выстраивающего на тему "корабля" многочисленные параболы. Иногда даже возникает впечатление, что поэт полистывал нашу "Эмблемату" или что-то ей подобное, настолько близки его мотивы некоторым эмблемам. Например, в "Эмблемате": "Барка, сопровождающая другие суда. Я буду следовать за ними и присоединюсь к ним"[186]. Ассоциация с "Догоню я своих, догоню и прощу" (I, 330) совершенно неизбежна. Но, повторимся, не в этих совпадениях главное.
Г. Г. Хазагеров, совершенно справедливо усмотревший в качестве одной из двух фундаментальных черт поэтики Высоцкого риторическое мышление[187] и отметивший далее тяготение его поэзии "именно к параболам"[188], связывает своеобразие его парабол с "высокой ценностью (их. - Авторы) прямого плана", обусловленной "выбором этого плана и психологической его проницаемостью, связанной с двойничеством"[189]. Естественно, речь и здесь идет не просто о психологической особенности самоощущения поэта, но, в духе первой из цитируемых статей, о двойничестве как о фундаментальной черте его поэтики[190], проявляющейся в глубочайшем диалогизме его мироощущения и его "языковой философии" (Г. Г. Хазагеров), особенностью которых становится, с одной стороны, фигуративность как вещи, так и называющего ее слова, а с обратной стороны - чувство необходимости, потребности интерпретации, истолкования, осмысления (наделения смыслом) того, что уже названо и высказано. О стилистических следствиях такой творческой ситуации мы уже говорили. Впрочем, здесь, кажется, мы начинаем расходися с Г. Г. Хазагеровым, о чем придется сказать ниже.
развертка свернутой в эмблеме сюжетной повествовательности или, - без движения сюжета, - дополнительная прорисовка деталей образа ("Вот дыра у ребра - это след от ядра, // Вот рубцы от тарана..." и т. п. - 1, 329). Эмблема всегда чревата житейской историей и философской мудростью, которые могут выступить по отношению друг к другу то как парабола (первое по отношению ко второму), то как максима (второе - к первому). В тройственной структуре эмблемы они бывают обозначены в виде надписи (inscriptio) и подписи (subscriptio). Надпись зачастую выполняет роль заголовка, прямо называющего словами то, что изображено, - прямой план смысла. Подпись же - часто афоризм, сентенция - переключает сознание на скрытый в эмблеме абстрактный смысл. Собственно, подпись зачастую и направляет мысль зрителя в нужное русло, потому что нередко одно и то же изображение в разных эмблемах может приобретать неодинаковый смысл. В синтезе всех трех элементов (надпись, изображение, подпись) и состояло искусство эмблемы. Что происходит с этим искусством, когда изображение переводится в вербальный план, а проще говоря - называется? В вербальном тексте (стихотворения) соотношения между этими элементами, как и сами эти элементы, могут быть представлены и выражены сложно и в разной степени проявлено, роли inscriptio и subscriptio распределяются, подчас текуче, между различными элементами текста, внутри эмблемы, разворачивающейся в параболу, в прорисовке ее лирического сюжета, вновь и вновь возникает эмблематическое называние предмета, его своеобразное "новообращение" в эмблему.
Вот, например, заголовок, выступающий по отношению к следующему за ним тексту как inscriptio к изображению, - "Человек за бортом". И в первых двух четверостишьях начавшееся было повествование завершается стремительно, потому что не в рассказе дело, неважно даже, кого там спасают, а важно, как реагируют на сигнал "Человек за бортом!". По сути это и не рассказ, а картинка, мгновенный снимок этой реакции, на нее-то автору и надо указать как на отправной пункт рассуждения.
Был шторм - канаты рвали кожу с рук,
И якорная цепь визжала чертом,
Пел ветер песню грубую, - и вдруг
"Человек за бортом!"
И сразу - "Полный назад! Стоп машина!
На воду шлюпки, помочь -
Вытащить сукина сына
Или, там, сукину дочь!"
По суше... (1, 282)
Это уже начинает строиться - в качестве антитезы к исходной - картина, изображающая "сухопутное" отношение к "человеку за бортом". Выделенное нами "по суше" задает тот уровень, на который будет переноситься смысл всей последующей "морской" фразеологии. При этом "мой корабль от меня уйдет" уже выступает эмблемой в чистом виде, одновременно развернутой как предшествующими, так и последующими стихами. Мимоходом возникает и смысл той эмблемы, которую мы отметили в первой таблице "Эмблематы" ("Корабль, входящий в порт под всеми парусами"), только он дан с точки зрения ("Я вижу") "выпавшего за борт":
Никто меня не бросится спасать,
<...>
"Полный вперед! Ветер в спину!
Будем в порту по часам.
<...>"
<...>
Я вижу - мимо суда проплывают,
<...> (I, 282)
Показательно, что вновь тот же глагол, что и в "Братских могилах", подчеркивает визуальность образа: здесь опыт переживания "сухопутного" сволочизма (абстракция, чувство, идея) впечатывается в конкретный и зрительный образ. Интересно подметить, что в этих же стихах как бы реализуется и позиция зрителя эмблемы, изображающей корабль, входящий в "приветливый порт".
конструкция, импреса мысли, как могли бы выразиться за два-три столетия до нас. Противопоставление этих двух картин завершается в двадцать четвертом стихе парадоксальным столкновением-совмещением двух смысловых планов, которое оказывается стилистическим торжеством чужого - и этически чуждого! - слова:
Мало ли кто выпадает
"морской" эмблемы "сухопутного" отношения к человеку и выражающее этот смысл в образцах отечественной идеологической риторики, знакомых советскому человеку до тошноты. И вот здесь-то словосочетание "выпасть за борт" возвращает себе значение вполне "сухопутного", т. е. общеупотребительного фразеологизма, и становится ясно, что повествовательность первых четверостиший - это, по сути, совсем не редкая в поэтико-стилистической практике Высоцкого эквивокация (восстановление прямого смысла фразеологизма), сопровождаемая демонстрацией нормальной реакции окружающих на человека, попавшего в беду. А все стихотворение посвящено отнюдь не "морской теме", а проблеме маргинализации личности в советском обществе, где обязательно "дадут утонуть". Риторический механизм эквивокации аналогичен разворачиванию эмблемы в параболу. Поэтому так естественно в последних четверостишиях звучит пожелание "тонущего на суше" быть вынесенным в море, что в прямом смысле - совершенный абсурд.
"сухопутному" бездушию, та очевидная ценность, которой обладает в глазах автора его собственный опыт общения с ними, безусловная ценность "морского закона", - все это, конечно, - прав Г. Г. Хазагеров, отмечая это применительно к параболе, - придает и эмблематической образности Высоцкого особую рельефность и фактурность ("канаты рвали кожу с рук", "Они зацепят меня за одежду"), художественную самодостаточность. Границу между параболой и эмблемой провести не всегда просто. Прямой и переносный смыслы, предметный и абстрактный планы выражения могут сталкиваться и пересекаться. В концовке "Человека за бортом" их взаимопроницаемость резко возрастает, во-первых, потому что уже вскрыт в subscriptio двадцать четвертого стиха эмблематический смысл всего предшествующего построения, и во-вторых, с "выносом в море" растет сюжетная процессуальность высказывания ("вынесет", "спустят", "обрету", "зацепят" и т. д.), т. е. эмблема параболизируется. Теперь "шлюпочный борт" можно сравнить с "надеждой" (не наоборот!), в таком же равенстве с соседями по ряду - между "руками" и "папиросами" - могут теперь стоять "души". (Этот прием, в основе которого эмблематическая логика, применяется уверенно и неоднократно: "Покатились колеса, мосты, - // И сердца..." - 1, 235). Ну а бросок "спасательного круга", "если что-нибудь", вновь эмблематичен, ибо мыслится уже по окончании воображаемого сюжета и вбирает всю совокупность его абстрактного смысла. Другими словами, опять же, "останавливает историю и представляет ее в идеально-вечном" (А. В. Михайлов), что и подчеркнуто очередным и заключительным subscriptio:
<...> человеку за бортом
Здесь не дадут утонуть! (1, 283)