Герцог Орлеанский
Герцог Орлеанский в детстве был приятным, веселым ребенком, и лет семь-восемь тому назад, при встрече с малолетним Королем [215] и герцогом Анжуйским, его учили говорить им: «Не удивляйтесь, я был таким же приятным и веселым». Он совершил, однако, весьма нелепый поступок в Фонтенбло, повелев бросить в канал некоего дворянина, который, по его мнению, не выказал ему достаточной почтительности. Поднялся шум, ибо он не хотел извиняться перед этим дворянином, хотя ему приводили в пример Карла IX, который был Королем, — и тем не менее, узнав, что человек, коего он на охоте сгоряча ударил хлыстом (тот некстати попался ему на пути), является дворянином, Карл IX сказал: «Я ведь тоже только дворянин», — и принес ему свои извинения. Тот, однако, не пожелал больше появляться при Дворе. — Королева-мать хотела, чтобы Герцога высекли, и только это заставило его извиниться.
Герцог Орлеанский не раз жаловался на то, что в воспитатели ему дали только турка и корсиканца — г-на де Брева (Он жил так долго в Константинополе, что стал совершенно магометанином.) и маршала д'Орнано, сына Альфонса, уроженца Корсики. Маршал этот обладал странной щепетильностью: он не осмеливался дотронуться ни до одной женщины, носившей имя Мария, — настолько он боготворил Пресвятую Деву. Влюбленный в г-жу де Гравелль, он велел написать ее портрет, на коем из глаз ее исходили лучи; внизу же было написано:
Из глаз ее как бы лучи лились.
Герцог Орлеанский всегда отличался добротою, да и умом он не хромал. Однажды на утреннем приеме, где было много придворных, пропали особо любимые им золотые часы с боем. Кто-то сказал: «Надобно закрыть двери и всех обыскать». Герцог миролюбиво заметил: «Наоборот, господа, выпустите всех, а то как бы часы не начали бить и не выдали того, кто их себе присвоил». И он велел всем удалиться. Он встречается со знатными людьми и не поступает так, как поступает, говорят, герцог Анжуйский.
У герцога Орлеанского хорошая память: он знает наперечет все целебные травы... Самое прекрасное, что он сделал в своей жизни, это то, что он хранил верность своей второй жене [216] и ни за что не соглашался с ней расстаться. Это жалкая идиотка. (Которая тем не менее себе на уме.) Когда после смерти Кардинала их вновь поженили в Медоне, она плакала, ибо воображала, будто жила до той поры во грехе. Она красива, но зубы у нее испорченные, голову она втягивает в плечи. Правда, в танце она распрямляется и танцует красиво. Она — полная противоположность своей предшественнице, которая была непомерно горда. — Когда Король увидел, что она родила девочку, он весьма обрадовался и закричал: «Со щелкой!».
На какой-то пирушке, где каждый рассказывал что-нибудь смешное о кардинале де Ришелье, (Герцог, которым всегда управляли другие, сетовал, что кардинал де Ришелье управляет его Августейшим братом.) г-н Шавиньи тоже рассказал одну историю. Герцог Орлеанский сказал ему с улыбкой: Et tu quoque fili? [217] — ибо утверждали, будто Шавиньи — сын Кардинала, который в молодости переспал с г-жой Бутийе. (Из рода Бражелонов.) Именно эта женщина принесла в дом удачу. Она определила своего мужа к Королеве-матери, и впоследствии он стал Суперинтендантом финансов. Она выхлопотала также должность коадъютора в Туре своему зятю.
Поговорим немного о его любовных увлечениях. Месье [218] овдовел, еще будучи совсем молодым, и говаривал: «Я совершенно не гожусь для той игры в галантность, которая нынче все еще в моде и при которой надобно прикидываться больным, выглядеть бледным и падать без чувств». И в самом деле, у него всегда был румянец во всю щеку. Мне кажется, у него были любовные истории во Фландрии, но ничего достойного внимания. По возвращении во Францию он влюбился в красавицу по имени г-жа де Рибодон, жившую в квартале Сен-Поль. Она была из рода Бражелонов. По поводу этого увлечения были написаны куплеты:
От страсти к Рибодон наш герцог просто в раже, Но брат, отец и муж всегда на страже, — Как быть? .. и т. д.
И еще другие:
Он шепчет ей: Пойдем, пойдем, Мы что-то сотворим вдвоем — Та-ра-ра-ра-та-ра-ра! Ага, Мы сотворим рога! Тон-тон! И пусть их вечно носит он — Супруг твой Рибодон! Та-ра-ра-ра-та-ра-ра!
Красавица ему в ответ:
У вас, мой друг, чего-то нет — Та-ра-ра-ра-та-ра-ра! Ага! [129] Чтоб сотворить рога! Тон-тон! Нет, их носить не будет он, Супруг мой Рибодон! Та-ра-ра-ра-та-ра-ра!
В ту пору Герцог частенько играл в карты и обедал с дамами, жившими по соседству с этой красавицей. Он был весьма почтителен с г-жой де Рибодон, но, говорят, не получил от нее никаких знаков любви. Впоследствии она умерла, потому что недостаточно береглась. Она была хрупкого здоровья, а хотела делать все, что делали самые здоровые женщины.
преподнес ей большую. Девица эта любила пошутить и отличалась живостью ума; однажды, беседуя с Герцогом, она вдруг воскликнула: «Боже мой! Большая подвеска Вашего Высочества чуть не проглотила подвесочку г-на де Монбазона». В течение двух лет она позволяла Герцогу говорить с нею лишь в присутствии двух чинных дам. Однажды Герцог притворился, будто хочет лишить себя жизни. Родители девицы, трусливые и корыстные, закрывали глаза на все; в конце концов Герцог овладел ею. После этого она сразу же до того поглупела, что навещавшим ее знакомым городским дамам даже не предлагала сесть. Эта любовная связь доставила Герцогу много радости; но вскоре к ней примешалась ревность: л'Эпине, нормандский дворянин, который был в ту пору приближенным Месье, подвергся опале, а с ним и Луизон. Этот л'Эпине, как говорят, до того старался услужить своему хозяину, что полагали, будто он воспользовался ею первый. Он вел себя нескромно, и толки об этом дошли до ушей Короля. Людовик XIII не преминул высмеять своего Августейшего брата, который до той поры ничего не подозревал, хотя и отличался изрядной подозрительностью. В первый же раз, как Месье увидел свою красавицу, он заставил ее во всем признаться; л'Эпине, узнав об этом, был столь неосмотрителен, что вместо того, чтобы написать ей — он, мол, удивляется, как это она говорит обратное тому, что ей известно, — отправил Луизон через графа де Бриона письмо, в котором просил прислать ему прядь ее волос. Луизон отказалась получить это послание и известила о том Герцога. Он велел обыскать Бриона, но письма у него не нашли; когда же стали искать у него в доме, то обнаружили письмо в тюфяке его кровати. (Ларивьер говорил, будто Герцог Орлеанский нашел в кармане штанов г-на де Бриона письмо Луизон к л'Эпине. Он решил его заколоть кинжалом и сказал об этом покойному Королю [219], который на это согласился, ибо — помимо того, что был по природе немного жесток, — полагал, что такой пример удержит тех, кто отважится волочиться за г-жой д'Отфор; но кардинал де Ришелье, который принял участие в обсуждении, помешал этому. Герцог, однако, велел ночью расставить стражу вокруг дома Луизон, приказав убить л'Эпине, ежели тот появится.)
Изгнанный л'Эпине отправился в Голландию, где без труда получил доступ к королеве Богемии. Поскольку он появился у нее, обладая репутацией волокиты, к нему стали относиться как к человеку из ряда вон выходящему, а так как честолюбие заставляло его стремиться лишь к женщинам высшего круга, не ниже принцесс или любовниц принцев, поговаривают, будто он улестил сначала мать, а потом и дочь — принцессу Луизу, ибо Луизы играли в жизни этого малого роковую роль. Ходит слух, будто девица забеременела и отправилась рожать в Лейден, ибо иначе об этом пошли бы толки. Принцесса Елизавета, ее старшая сестра, девушка добродетельная, обладавшая весьма незаурядными познаниями и гораздо более миловидная, чем Луиза, не могла стерпеть, что ее мать, королева Богемии, относится благосклонно к человеку, нанесшему такое оскорбление их дому. Она подстрекнула своих братьев напасть на него; но Курфюрст ограничился тем, что сбил с головы л'Эпине шляпу, когда тот, прогуливаясь как-то пешком, накрылся по приказу Королевы, поскольку накрапывал дождь. А самый младший из братьев, по имени Филипп, (Впоследствии он был убит в сражении при Ретеле.) воспринял это оскорбление острее других и однажды вечером, неподалеку от места обычных прогулок в Гааге, напал на л'Эпине, которого сопровождали еще двое, а Филипп был один. Они начали драться, но появились люди и развели их. Все стали советовать л'Эпине уехать, но он никак не хотел. Наконец, пообедав как-то с г-ном де Ла-Тюильри, французским посланником, он вышел на улицу с неким Деложем. (Сыном г-жи Делож.) Если бы можно было предположить, что принц Филипп отважится убить его среди бела дня, л'Эпине непременно сопровождал бы кто-нибудь еще. И г-н де Ла-Вьевиль, (Ныне Герцог.) который также отобедал у посланника, чуть было не пошел той же дорогой. На л'Эпине напали восемь или десять англичан в присутствии принца Филиппа. Делож не обнажил шпаги; л'Эпине защищался один, как только мог; но тело его пронзило столько шпаг, что они скрещивались внутри. Он попытался было убежать, но упал; и, стоя на коленях, продолжал сопротивляться, пока, окончательно обессилев, не испустил дух.
Что же до принцессы Луизы, (Она приняла католичество и ныне является аббатисой Мобиюссонского монастыря, где ведет праведную жизнь.) г-жа де Лонгвиль, направляясь в Мюнстер, встретилась с нею в Гааге и написала следующее: «Я видела принцессу Луизу, и не думаю, чтобы кто-нибудь позавидовал мученическому венцу л'Эпине». Касательно королевы Богемии можно лишь полагать, что она благосклонно взирала на то, чтобы ее дочь развлекалась. Л'Эпине был хорошо принят при Дворе принца Оранского, который не возражал, чтобы этот француз часто бывал с его сыном; он обладал изворотливым умом и, находясь в Голландии, непременно бы преуспел.
Меж тем бедная Луизон, видя, что Месье не хочет признавать своим рожденного ею сына, поступила в монастырь Ордена Визитандинок в Туре, раздала своим подругам все, чем обладала сама и что получила от Месье, оставив сыну лишь двадцать тысяч ливров, на доходы с которых его надобно было воспитывать, пока его не признают или же пока он не достигнет возраста, когда сможет пойти на войну. (Сын Луизон был убит в Испании, будучи на испанской службе.) Однажды мальчуган обнажил шпагу; кто-то из присутствовавших сказал ему: «Вложите ее в ножны, юный холоп: это верный способ добиться того, чтобы вас не признали». (Старый Ламбер, комендант Меца, прослужив весьма долго без единой царапины, говаривал смеясь: «Такой-то (имя я забыл), Герцог Орлеанский и я ни разу не были ранены, хотя и здорово дрались».) (Месье был отнюдь не из храброго десятка). Луизон жилось хорошо; когда она уже была настоятельницей монастыря, ей однажды говорят: «Матушка, сложили четыреста туазов стен».— «Я этого не понимаю, — отвечает она, — сколько это будет локтей?». Всего четыре года назад Месье, проезжая через Тур, пожелал ее увидеть; супруга его этому помешала. Луизон послала Герцогине фруктов. Их дочь, м-ль де Монпансье, прониклась симпатией к ребенку, который был очень мил, и взяла его к себе. Герцог не собирается его признавать, ибо, помимо того что отцом он полагает л'Эпине, пришлось бы тогда позаботиться о будущем мальчика......................
В молодости Месье иной раз любил побуянить и, шатаясь по ночам, поджег не одну будку уличного сапожника. Безансон, который впоследствии ушел от Герцога, однажды во время пирушки спел ему тут же сочиненные им куплеты в подражание модной тогда застольной песне, прославлявшей кабаки, рефрен коей кончался словами:
не телок, Разите в цель, разите смело: Что хочет, все берет клинок, Лишь был бы тверд и годен в дело.
Бло однажды сильно захворал; кто-то сказал Месье: «Вы едва не потеряли одного из ваших слуг». — «Да, — ответил тот, — хорошего дерьмового слугу». Бло, выздоровев, узнал про это и написал куплет, кончавшийся так:
Ему не жаль дерьмового слуги, А мне — дерьмовейшего господина.
Герцогу об этом доложили, он посмеялся и, ничуть не рассердившись, устроил в тот же день пирушку, на которую Бло был зван и где куплеты эти были пропеты более ста раз.
И этому самому человеку, позволяющему себе подобные шалости, свойственно глупейшее чванство: так, он не разрешает людям, едущим с ним в карете, надевать шляпы. Покойный Король открыто смеялся над этим обычаем. Герцог столь непоседлив, что застегивать на нем платье приходится на бегу. Он вечно носится со своей шляпой, теша свою спесь, вечно насвистывает и руку вечно держит в кармане штанов.
215 Речь идет о будущем короле Людовике XIV.
чтобы придать этому браку законность.
217 И ты тоже, сын мой! (лат.). — Слова Кая Юлия Цезаря, увидевшего Брута,, которого считал своим приемным сыном, среди напавших на него заговорщиков.
218 См. примечание 34 к Истории о господине де Бельгарде.