Приглашаем посетить сайт

Таллеман де Рео. Занимательные истории.
Любовные увлечения автора

Любовные увлечения автора

Я был еще учеником класса логики, когда мой родственник Лизис ((Зачеркнуто:) Лувиньи) повез меня как-то за город в гости к своим сестрам. Я никогда не бывал у них в доме; ночью; накануне отъезда, мне приснилось, будто я влюбляюсь в старшую [348]. Она была вдовою и, невзирая на маленький рост и тридцатилетний возраст, отличалась большой миловидностью. Многие вздыхали по ней, но не было слышно, чтобы она хоть кого-нибудь любила. Сон мой был в руку: я привязался ко вдовушке с первого же дня. Должно быть, у Нас возникла обоюдная симпатия, ибо она всегда относилась ко мне с величайшей добротою; а когда мы с нею прощались, она поцеловала меня в губы, да так крепко, что этот поцелуй оставил глубокую рану в моем сердце. Лизис, который незадолго до того женился на очаровательной женщине, не захотел остаться у своих сестер более шести дней и заставил меня возвращаться с ним под проливным дождем. Мы ехали верхом; школьник обычно недальновиден; не знаю, повинна ли была в том моя слишком короткая куртка, или дело было в сапогах,. но только я никак не мог толком запахнуться, и вода беспрепятственно стекала мне на ноги. Увы! Сердце мое обливается кровью, когда я вспоминаю о зеленых шелковых чулках, которые совсем полиняли.

На праздник святого Мартина моя Вдовушка приехала в Париж; я тотчас же к ней отправился. Мне было стыдно предстать перед нею в забрызганном грязью платье: в ту пору еще не существовало ни портшезов, ни галош, а от площади Мобер, где я жил, до улицы Монторгей, где жила она с сестрою, было очень далеко. Начинаю разыскивать хозяев наемных лошадей и наконец нахожу довольно сносную, могущую сойти у среднего горожанина за собственную; беру также напрокат у шорника приличное седло и уздечку; лакей у меня тогда уже был. В таком-то вот виде я еду мимо рынка Сент-Иносан, где мне навстречу попадается старший брат. «Куда путь держишь, рыцарь?» — спрашивает он (меня звали так потому, что я был без ума от Амадиса Галльского [349]). — «Я еду к Тирсису [350], — отвечаю я, — там должны читать комедию». — «Я тебя вовсе не спрашиваю, что ты там собираешься делать», — говорит он. (После он узнал, что там никакого чтения и не предполагалось). С той поры я вечно перед всеми оправдывался, хотя никто ничего мне в вину не ставил, и когда кто-нибудь, застав меня у Вдовушки, говорил: «А, вот вы где, рыцарь!» — я всегда отвечал либо «Я пришел поиграть в кегли», либо «Я пришел поиграть в волан». И все начинали смеяться.

Понемногу я до того запутался в своем вранье, что ни о чем ином думать не мог. Надо мною потешались; я же старался как-нибудь выпутаться. Она держалась шутливо, и ей нравилось внушать к себе любовь; но это зашло дальше, нежели она предполагала. Серилас, один из самых блестящих умов того времени, был влюблен в нее уже более двух лет; она относилась к нему снисходительно, он был в ее доме своим человеком; он и трое его братьев, из коих один был весьма известен своей склонностью к поэзии, в этом доме, что называется, дневали и ночевали. Двое других остроумцев приходили туда частенько во вторую половину дня; Ренвилье оттуда не вылезал; там довольно мило веселились.

ли, на его взгляд, ко мне черное платье. В те времена молодые люди не начинали носить черное столь рано, как это принято в наши дни. Однажды Вдовушка принимала гостей в постели. Заметив, что в алькове уже не хватает места, она велела мне сесть к себе на кровать, а моему незадачливому сопернику пришлось потесниться, дабы пропустить меня. Самым скверным было то, что Серилас как-то застал нас в ту минуту, когда она заклеивала мне мушками царапины, нанесенные в соседнем трактире неким нахалом, которому я влепил пощечину за какую-то глупую шутку, сказанную об одном из моих дядей. Вдова собственноручно переписала несколько жалких рондо, которые я сочинил в ее честь (к поэзии меня привела любовь), между тем как Аббат посвятил ей столько прекрасных вещей. (Однажды мне передали, что мой соперник отозвался об мне как о молокососе; я написал следующий куплет на модный в ту пору мотив:

Ну что ж, соперник мой, я по сравненью с вами 
Не вышел ростом и годами, 
Но все же вспомните, как был неправ, 
Давида презирая, Голиаф [351].

А затем я прочел стихи красавице, которая нашла их весьма забавными.) Сестры не ладили между собой; старшая бесцеремонно говорила средней: «Не будь меня, ты бы живой души не видела». Правда, средняя из сестер как была, так и осталась некрасивой, ибо время не красит, но это не мешало ей быть кокетливой. Мне доставляло порою большое удовольствие глядеть на все ее уловки, когда подле нее находился Тирсис. Сей юноша, желая, быть может, оказать услугу своему брату, выказывал ей некоторое внимание; но, к несчастью, он был убит в первый же год моих любовных увлечений. Этой дурнушке в уме не откажешь, но вечно она любила помудрить, и иной раз с языка ее срывалось острое словцо. Младшая могла сморозить и глупость. Так, однажды, желая утешить сестру, у которой дети были некрасивые, она сказала: «Сестрица, что вы хотите? У мышей мыши и родятся». Что до моей Вдовушки, то она была изрядной неженкой; однажды в деревне Лизис, Ренвилье и другие, собравшись на охоту в десять часов утра, плотно позавтракали и, прежде чем отправиться, разрядили свои аркебузы. «Боже мой, где ж тут уснешь? — говорила потом она, — целую ночь только и делали, что стреляли!». Она уверяла, будто сквозь заложенный оконный проем сильно дует и, поскольку там когда-то было окно, проем этот невозможно плотно заделать. Будучи по природе весьма жизнерадостной, она иной раз говорила: «Я собиралась сказать что-то занятное, а теперь раздумала и ни за что не скажу». Но стоило ее немного растормошить, как она тут же все выкладывала. Время от времени ее обуревали приступы благочестия. Рассказывают, будто, отправляясь однажды вместе с другими дамами на Бурбонские воды, сестры велели заложить две кареты; за обедом Вдовушка занялась с одной из дам чтением проповеди. Запрягают лошадей, одна карета трогается, кучер второй решил, что Вдова и ее спутница сидят в его карете. И так проехали бы до самых Вод, ежели бы случайно в том месте, где дорога расширилась, обе кареты не поравнялись. Кто-то из первой кареты крикнул: «Госпожа такая-то, отзовитесь». Ему ответили: «Она с вами». — «Да, нет же, с вами». Ее не оказалось нигде; пришлось за ней возвращаться, а она со своей спутницей все еще сидели за столом и с увлечением читали. Как-то раз одна из их приятельниц сказала: «Отсюда до нашего загородного дома совсем недалеко: я добираюсь туда на мулах за два часа». — «Бог мой! — воскликнула Вдова, — как это вы умудряетесь? Я на своих не смогла бы доехать и до садовой ограды, не поломав себе шеи»....................

Однажды ей пришла в голову забавная причуда. Тирсис упросил Сериласа сочинить песенку — или, вернее, куплеты вроде тех, которые когда-то распевал Готье-Гаргий на мотив песенки, начинающейся словами:

У нашей кумушки свербит,
И ей чесальщик нужен.

мне повредить, если кто-нибудь ее прочтет», — и вечно находил какие-то отговорки. В конце концов все это раскрылось; тогда брат Сериласа, желая сбить с автора стихов спесь, сказал: «Брось их, я напишу кое-что получше». И написал пять или шесть куплетов; но стихи Сериласа были более естественны, ибо ему отлично удавались песенки, написанные на танцевальный лад. Серилас, услышав, что распевают куплеты его брата, впал в амбицию и решил во что бы то ни стало пустить в ход собственные вирши.

Что же до моих любовных дел, я вскоре стал получать в дар браслеты из волос, и бедная Вдовушка уже по уши была в меня влюблена, когда я вдруг сыграл с ней шутку, достойную молодого повесы. Я уже должен был вскорости кончить коллеж, когда мой отец сменил квартиру; однажды в субботу мне предстояло переночевать у него, но дом, куда он переехал, оказался еще не обставленным, и меня послали ночевать к одной из наших соседок. Отец был на приеме при Дворе; меня положили на кровать дочери, а та легла со своей матерью. Эта девушка была совсем молоденькой и очень красивой; я всю ночь промечтал о ней, а наутро почувствовал, что весьма склонен в нее влюбиться; незаметно это чувство овладело мною, и один глупый товарищ по коллежу, немного романического склада, окончательно сбил меня с толку. Оба мы превратно понимали великодушие; и хотя эта партия была для меня явно невыгодна, я с удовольствием совершил бы глупость, когда бы мне дали ее совершить. Эта девица любила юношу, когда-то влюбленного в ее старшую сестру, умершую, как говорили, от любви к нему, но которая при этом еще болела сильным воспалением легких; вот почему юношу и заставили поехать в Голландию, где ему нечего было делать. Говоря по совести, я полагаю, что сия девица, будучи мне совсем не парой, ибо меня прочили в советники, отнюдь не думала, что я ей подхожу, и втайне считала, что ей лучше выйти за другого. Как бы то ни было, я впал в невероятную тоску и в большее томление, нежели мой соперник Лизис. Меня охватила такая грусть, что дядюшка мой де Ла-Ле (не знаю, не внушил ли ему это некий «дух») вбил себе в голову, что я заболел каким-то юношеским недугом. Для переговоров со мною отрядили моего старшего брата. «Пусть вас это не тревожит, — сказал я ему, — сейчас вы узнаете, в чем дело», — и тут же выложил ему все начистоту. Через три месяца, убедившись, что девица питает некоторую склонность к другому, я постарался избавиться от ее чар. Целую ночь я провел без сна: но наутро в цепях, что меня едва не сковали, не было ни одного цельного звена. Досада превозмогла то, чего не мог превозмочь разум. Я почел за благо, для большей уверенности в себе, совершить небольшую поездку в Берри к одной из моих родственниц. Вдова тем временем, как я потом узнал, чуть не сошла с ума от ярости.

На нашей улице жила другая молодая вдова, которая относилась ко мне весьма благосклонно; я сочинил для нее стихи, где говорил, что она меня любит; она позволила мне писать ей, но по молодости и легкомыслию я забыл спросить у нее адрес; хорошо во всем этом было то, что она оказалась помолвленной и в самом деле через месяц вышла замуж.

Как-то я сопровождал одного своего родственника; по пути он пожелал заехать в тот самый дом, где я влюбился в свою Вдовушку. Там я снова чуть ли не с прежней силой воспылал к ней: ведь бедная женщина вздумала разыскивать меня в Берри. Я стал сомневаться, следует ли мне писать той, другой вдове, которая вышла замуж. Мой родственник, который в течение всего нашего пути рассказывал мне о своих успехах у женщин в Лангедоке и в моих глазах был докой в любовных делах, заставил меня написать ей и поручил передать письмо в ее собственные руки такому смышленому человеку, что письмо, вместо жены, получил муж — и все мое волокитство полетело к черту.

Я слегка приударил за дочерью некоего дворянина, жившего по соседству с г-жой д'Арамбюр; затем мы отправились навестить г-жу Биго в Аржене, где я безумно влюбился в м-ль де Мурью. На меня ополчились за то, что как-то на балу, держа ее за руку, я накрыл наши руки шляпой, чтобы никто этого не видел, и за то, что однажды чуть было не заснул у нее на плече. Все же я был сильно влюблен и, возвратившись домой, думал о ней всю ночь, до самого рассвета мысленно разговаривал с ней, плакал и сетовал на судьбу.

немалую передышку; он их весьма похвалил. И вот случилось так, что и девица, с которой я расстался, и та, другая, к коей мой родственник заставил меня столь некстати написать письмо, встретились в этом доме: они приходились Вдове родней. Каждая из них — и Вдова и обе ее родственницы — были уверены, что я написал эти стихи во время путешествия именно для нее, ибо женщинам нравится, когда их любят. Это мне очень помогло в моих отношениях со Вдовою; она вообразила, будто я ее не забыл, и однажды, уж не помню по какому поводу, сказала мне: «Все это еще, может, и не так, верно только одно: я ваша преданная служанка». И вот у нас с нею пошло еще лучше, чем когда-либо. В ту пору она мне и рассказала о ревности Сериласа. «Он молит меня подарить ему лишь немного дружбы; ему нередко случается плакать передо мною; о вас же он никогда не говорит». Из ее слов я вывел, что любовники, кои довольствуются столь малым, никогда не бывают в большом почете; впрочем, на его счет ходили слухи, будто он страдает вечным поносом; и в самом деле, у него был желтоватый, нездоровый цвет лица, свойственный людям с расстроенным пищеварением. Он был умен, отличался живостью и при этом любил острить; когда ему казалось, что он сказал нечто забавное, он первым начинал смеяться, а ежели кто не слышал его остроты, он ему говорил: «Вы-то не слышали, я сейчас сказал то-то и то-то». Я же был весел, подвижен, любил попрыгать и пошуметь более чем кто-либо, ибо хотя по натуре своей был склонен к меланхолии, но меланхолия эта была далеко не мрачной и не мешала мне веселиться, когда это требовалось; при этом Вдовушка находила, что в остроумии моем много игривости; не знаю, были ли с ней согласны и другие. Я бывал на всех прогулках, участвовал во всех развлечениях, и моя милая без меня ничего не предпринимала; да и я проводил с ней почти все свое время; только по утрам я сидел за книгами, а после обеда целиком был в ее распоряжении. Никогда я не проводил время так хорошо, ибо был очень влюблен и очень любим: мы могли вволю говорить и вволю целоваться; сестры никогда не обедали вместе и не ладили меж собою больше чем когда-либо. Тирсис и его жена прекрасно понимали, что Вдова привязалась ко мне, и это начинало становиться им не по вкусу, точно так же как и моему сопернику.

Наши нежные объятия бывали подчас необычайно пылкими: мы были сильно увлечены друг другом. Она обладала известным умом и изливала порою свою страсть в стихах. Однажды на прогулке мне показалось, что она бледна; на следующий день я ей послал стихи, которые потом потерял, где говорилось о том, как напугала меня ее бледность. Она ответила мне следующим четверостишием:

Не плачь о розах знаменитых, 
Что на моих цвели ланитах, 
О Дафнис [352] милый, все цветы 
Сошли в долину с высоты.

Мне, склонному к завершению задуманного, захотелось убедиться, смогу ли я довести начатое до благополучного конца. Я отваживаюсь; меня отвергают, меня бранят, мне угрожают, но на прощанье говорят: «Я поступила бы с вами еще более сурово, когда бы не боялась потерять вас еще раз». Это меня весьма обнадеживает; я снова принимаюсь за свое; меня отталкивают и заявляют, что мне позволяется все, что же до главного, то на это пусть я не притязаю. Потеряв надежду добиться желаемого, я прислушался охотнее чем когда-либо к предложению двух моих братьев совершить поездку в Италию; да и к тому же мне было всего восемнадцать лет, я находился в том возрасте, когда на месте не сидится.

Мы еще не успели окончательно договориться о нашем путешествии, а Вдова пришла уже в крайнее раздражение и стала проявлять его столь явственно, что все это заметили. Играя в кегли, она не хотела, как прежде, брать шар из моих рук и во всем вела себя крайне чопорно. Однако, пробыв у моей дамы четыре часа, я сумел ее умилостивить, разъяснив, в какое она повергает меня отчаяние, и смягчил ее до такой степени, что — худо ли, хорошо ли — добился того, о чем ее столь долго просил. Я уже готов был отказаться от путешествия или во всяком случае целиком положиться на ее желание. Но дело было настолько решенным, что у нее хватило здравого смысла заявить мне, что ехать необходимо, ибо иначе могут возникнуть всякие толки. Поглядите только, какие причуды: дождаться кануна моего отъезда! Еще и в следующий мой визит она позволила мне делать все, что я хотел; она дала мне свой портрет и захотела получить мой. Она одарила меня кольцами и браслетами; но ни она, ни я не додумались, по какому адресу писать друг другу. Затем я простился с моим соперником, который был необычайно обрадован моим отъездом.

приятным голосом. Тут-то я не так оплошал, как в прошлый раз, ибо — не знаю уж по какому роковому стечению обстоятельств — эта девушка почувствовала ко мне расположение, хотя я был далеко не самый красивый из трех братьев; с первого же дня она заключила со много союз и стала звать меня своею симпатией. Нас повели в сады Атенея, которые теперь называют Энейскими; мы с нею вдвоем немного отклонились в сторону, я был совершенно счастлив и чувствовал себя по меньшей мере Периандром или Мериндором [353]. Через три дня пришлось уезжать, но я увез с собою браслеты из ее волос и разрешение писать, что меня несколько утешило. Все это не помешало мне отлично развлекаться в Италии — тем и прекрасна молодость. По правде говоря, мне выпадали на долю и грустные часы: Вдовушка написала мне в Рим; в письме не было ничего особенного. Я ей ответил, и никаких писем от нее больше не получал.

Вернувшись во Францию, мы еще раз остановились в Лионе, в доме молодой красавицы. Я без дальних слов стал просить, чтобы она позволила мне подняться по веревочной лестнице к ней в комнату, и высказал намерение навестить ее летом в деревне, где ей предстояло пробыть три месяца. Она ответила, что все это слишком опасно. В течение некоторого времени я получал от нее письма в Париже: писала она хорошо; потом вдруг ее письма перестали приходить, я так и не узнал почему, ибо вскоре она умерла.

в крайне горестном положении. Дело в том, что после моего отъезда она пришла в такое отчаяние при мысли о том, чем для меня пожертвовала, что у нее вдруг прекратилось то, о чем вы догадываетесь. Хотя я отнюдь не подвергал ее опасности забеременеть, она решила, что понесла, и открылась своему врачу, дабы вовремя принять нужные меры. Я разбранил ее за то, что она растревожилась попусту и рассказала обо всем постороннему человеку. «Это почему же? — возразила она, — он отлично знает, что здесь нет ничего дурного, и я сказала ему, что вы обещали на мне жениться». Полагаю, но не поручусь, что как-то в шутку, а может быть, и в минуту нашей близости, она спросила меня: «Ты ведь мне муж?» — на что я, возможно, ответил: «Да, конечно», — и эти слова она приняла за чистую монету. И вот мы поссорились. Серилас, отнюдь не воспользовавшийся моим отсутствием, застал ее более печальной, чем когда-либо. Конгрегация Креста тем временем изгнала его из своих рядов, и с тех пор он преклонялся только перед Девой Марией. Бедная девушка из Лиона умерла в пору нашего разлада, и Вдовушке, которую я уже почитал в душе капризницей, это было на руку, чтобы меня удержать; уже никого не любя, я пошел ради того, чтобы примириться с нею, на многое такое, чего бы никогда не сделал в ином случае.

Приобретя со временем опыт, я вздумал приударить за некоей девицею, которой того очень хотелось. Она приходилась родственницей жене Лизиса и была камеристкой одной из теток. Все эти родичи, так же как и мой отец, жили неподалеку от Вдовы, где благодаря просторному саду мы развлекались больше, чем в любом другом месте. Я шутил с этой девушкой на глазах у моей дамы сердца; ту это окончательно со мной примирило, и все опять пошло на лад. Девица звала меня своим муженьком и любила всем сердцем.

Я как-то уже упоминал о доме, куда мы частенько хаживали, хотя Вдова в этом нам компании не составляла. Все меня очень любили. Среди своих я слыл присяжным остряком, и меня чертовски уважали. Однажды с нами оказалась госпожа ..., вдова Советника Парламента, высокая, прекрасно сложенная и весьма рассудительная женщина, но с кое-какими причудами по части своих родственных связей. Она была дочерью сестры хозяина дома, проживавшей со своим братом. Эта женщина всегда мне нравилась: ей свойственна была такая приятность, которую я редко встречал у других. Мой пылкий нрав, моя жизнерадостность тоже пришлись ей по вкусу. В шутку мы заключили с нею союз и тоже стали играть в мужа и жену. С той поры я стал навещать ее более усердно; но в доме ее приемного отца, где она жила, нельзя было позволять себе никаких вольностей. Девица, упомянутая мною выше, заметив, что я всегда появляюсь в доме, когда у них обедает та, другая, стала меня немного ревновать и надулась. Назавтра я отправляюсь в ее комнату и долго уговариваю сказать мне, в чем я перед нею провинился; в ответ она берет меня за руку и целует. «Полноте, — говорит она мне, — этого вы никогда не узнаете, но любить я вас буду от этого не меньше». Видя ее расположение ко мне, я попытался было воспользоваться сим благоприятным моментом. «Нет, — сказала она, — будь я способна на глупость, я пошла бы на нее из любви к вам; довольствуйтесь этим и любите меня такою, какова я есть, ежели вы на это способны». С нею у меня дальше дело так и не пошло, и мы еще по сей день связаны доброю дружбой.

раз коварно обратить ее внимание на то, что я де никогда так не наряжаюсь, как в те дни, когда иду навестить другую вдову, которая в ту пору съехала от своего приемного отца и поселилась с матерью где-то неподалеку от Маре. Все, что она и ее муж говорили в мое осуждение, привело к тому, что на них стали смотреть как на шпионов.

Однажды мы присутствовали на музыкальном вечере у одной из родственниц Вдовы, где танцевали под песенки; Вдова держала меня за руку и вдруг запела:

Ах, я люблю Гийо,
Хоть он мишень издевок;
Сокровище мое
В любовных играх ловок!
Меня целует он — я хохочу,
О том, что дальше — умолчу...

По правде сказать, общество на этот раз вдоволь посмеялось, а мы оба были несколько смущены.

Вдова, которая по характеру была довольно капризна, стала еще более блажить из-за подозрений, которые ей внушали. Однажды я застал ее одну возле камина, но она убежала в небольшую комнатку за камином, на двери которой висела гирька, благодаря чему она быстро захлопывалась. Вот так щелчок по носу! Я нажимаю плечом, я умоляю — она не открывает. Я ухожу, у выхода на улицу я передумываю, а затем, тихо возвратившись, прячусь с другой стороны камина и хлопаю изо всех сил обитой сукном дверью, чтобы она подумала, будто я ушел: это удается. Она выходит, я ее схватываю и.......... Этот каприз придал нашему свиданию особую остроту. Женщина эта по природе своей была отнюдь не бесстыдной и уступала только порыву страсти, а потому никак не могла решиться назначить мне свидание: ею всегда приходилось овладевать силою; но обычно труден бывал лишь первый шаг, и как-то днем она отдавалась мне столь долго, что у меня, поскольку я все это время стоял, сильно перехватило поясницу. Коль скоро всякий раз приходилось все начинать сызнова, мы не могли постоянно соблюдать меры предосторожности, и ее горничной все было известно. Много женщин я видел, по никогда не встречал столь бескорыстной: по моем возвращении из Италии она не пожелала от меня принять даже пары перчаток.

я любил.

Тем временем я увлекся этой другой вдовушкой, ибо первая уж слишком часто меня журила. В доме ее матери все чувствовали себя более свободно. Однажды, когда мы сидели за столом, эта женщина угостила нас абрикосовым вареньем и рассказала, что, полагая его более вкусным, нежели варенье матушки, написала на банках «Абрикосовое варенье по моему рецепту». К сожалению, ее варенье засахарилось, между тем как варенье ее матушки отлично сохранилось; и вот в одно прекрасное утро она сменила все обертки на банках и сказала: «Взгляните, как хорошо сохранились мои абрикосы». У нее была дочь, которую нельзя было назвать хорошенькой. «Ей-ей, сударыня, — сказал я ей однажды, — ваша добрая матушка искуснее вас и по части дочерей, и по части абрикосового варенья: по сравнению с ней вы не более как миловидная служанка!». Как-то на полу возле камина я заметил чьи-то плевки. «Боже мой, — воскликнул я, — что это?». — «Увы, — ответила она, — это г-н Местреза устроил здесь Женевское озеро». (Он был родом из Женевы и всегда плевался.) Я часто дарил ей стихи; но когда она заметила, что я в нее влюблен, она со мной нарочно повздорила, чтобы не звать больше своим мужем; я разгадал ее хитрость и притворился, будто немного этим встревожен. Так как она жила очень далеко, я не мог видеть ее достаточно часто и потому пришел в восторг, услышав; что ее уговаривают переселиться в наши края. Но это трудно было выполнить, потому что ее мать уже успела внести плату за полгода в том доме, где они жили, и, переезжая в другой, она бы эти деньги потеряла; а на это милая женщина никак не могла решиться. Я подослал к ней одного из своих друзей, который тайно условился с ней, что снимет этот дом на полгода, якобы для одной знакомой, коей будто бы негде жить. Мне удалось уведомить об этом мою даму, которая весьма этому обрадовалась, и устроить таким образом, что ее переезд не стоил ни гроша ни ее матери, ни мне, так как она уговорила домохозяина поселиться там самому. Тем не менее я оказался в дураках, ибо ее тетки и кузины постоянно находились подле нее и я мог говорить с этой дамой в десять раз реже, чем прежде. Наконец она решила выйти замуж за одного престарелого вдовца, знатного дворянина, уповая на то, что у нее не будет от него детей, поскольку первый его брак был бездетен; однако она рожала каждый год. Он был в числе моих друзей и называл меня своим питомцем; я стал даже наперсником в его любовных делах и иногда писал для него стихи. Она же долгое время выказывала ему суровость и даже презрение. «Увы! — восклицал я. — Бедняга! ему ничего не остается, как седеть!». Он был слишком стар для нее. Как только они поженились, я решил о ней больше не думать и однажды сказал: «Бьюсь об заклад, сударыня, что вы сожгли все стихи, которые я вам подарил». — «Отнюдь, — отвечала она, — я могу их вам все показать». — «Хранить их уж нет смысла, — сказал я, — вы стали женой моего друга; советую вам их сжечь». Она поняла, почему я так говорю, и ответила, краснея: «Я сделаю так, как вы желаете». Не знаю, что произошло потом, но мы с нею навсегда сохранили взаимное уважение.

Когда умерла моя родственница, я полагал, что первая Вдовушка не будет так безумствовать, как раньше, но все пошло хуже чем когда-либо. В ревности она доходила до такого безумства, что полагала, будто я сплю со всеми женщинами, которых вижу. «Как могут другие устоять перед вами, ежели я не устояла!» — восклицала она. В конце концов она дошла до того, что стала обвинять меня, будто я сплю с ее сестрами (их у нее было две, обе некрасивые), (Которые ненавидели меня смертельно. Одна из них умерла.) а также с моими родными сестрами. «Да, — говорила она, — я не поручусь, что вы щадите даже ваших теток». — «Но как же это возможно? Вы же знаете, сколь я исправно служу вам». — «О! — откликалась она, — я никогда еще не видела столь грубого животного, как вы; в своей чувственности вы не знаете границ». Она мне льстила больше, чем я того заслуживал.

Вот пример ее нелепых фантазий. Жена одного из моих кузенов скинула; Вдовушка вообразила, будто эта женщина была беременна от меня — и, поняв, насколько я непостоянен, предпочла скинуть, нежели родить ребенка от такого дурного человека. А вот другой: дочь одной из моих добрых знакомых, вернувшись из небольшого путешествия, которое она проделала вместе со мною, заболела ветряной оспой. Вдовушка тотчас рассудила так: «Ничто так не предрасполагает к ветряной оспе, как чрезмерное волнение. Эта девица все ему позволила, и это ее и взволновало». Ежели бы самая плохонькая из трех девиц, с которыми, по словам моей дамы, я сожительствовал, вздумала мне уступить, я бы конечно бросил Вдову, ибо, по ее мнению, я только и делал, что спал с Лоло, с г-жой дю Кандаль и м-ль Демаре, ныне г-жой Делоне, не считая жены Лизиса и многих других.

Фантазия, которая пришла на ум Вдове по поводу ее сестры, с которой она вместе жила, возникла потому, что последняя заболела ужасающей истерией и стала говорить на каком-то нечленораздельном языке, которого никто не понимал; Вдова объяснила это тем, что я затуманил ей голову. Я уж не знал, куда и деваться. Я не хотел, однако, махнуть на все это рукой, ибо не собирался порывать со Вдовою до тех пор, пока не попрошу руки барышни, на коей впоследствии женился. Однажды Вдова мне предложила: «Успокойте мою совесть». — «Вы хотите, чтобы я на вас женился?». — «Нет». — «Чего же вы хотите?». — «А вы догадайтесь». Потом она мне сказала: «Ах, разве мало того, что вы насиловали меня пять лет подряд?». Она называла это насилием потому, что каждый раз оказывала мне поначалу сопротивление; потом, внезапно меняя тон, она восклицала: «О, будь я уверена, что вы меня любите, я бы не беспокоилась: но вы стыдитесь своей любви ко мне». И. тут она требовала от меня разных сумасбродств в доказательство того, что я ее люблю. Все, что я мог сделать, это найти какой-нибудь предлог — и я его нашел — не видеться больше с ее сестрой, с которой она была в ссоре, ибо та весьма неучтиво заставляла ее выехать из своего дома. Чтобы она выкинула из головы, будто я страшусь на ней жениться, пришлось вести себя так, как ведут себя муж с женой. Никаких дурных последствий это не имело: восприимчивой она не была и за всю жизнь родила только одного ребенка.

в переднюю, я последовал за ней; ее компаньонка осталась возле камина, я подхватил Вдову, унес из передней в гардеробную, где заперся с нею и продержал ее там, сколько мне вздумалось. Я убедил ее немного позабыть свои сумасбродные выходки, а на следующий день, застав красавицу в постели, стал ее поглаживать (у нее было великолепное тело) и привел в столь прекрасное настроение, что, хотя горничные ее находились рядом, в чулане, смешном со спальнею, она накрыла меня пологом, придвинулась ко мне, и мы испытали большое наслаждение.

Она выехала из этого дома потому, что часы на особняке д'Эпернонов били каждые пятнадцать и тридцать минут, а это, по ее словам, рассекало ей жизнь на слишком много отрезков.

Когда аббат де Серизи написал «Жизнь кардинала де Берюлля», он послал Вдове экземпляр этой книги. Спустя несколько дней она любезно уведомила его, что никогда не подозревала за ним способности стать идиотом до такой степени, чтобы описывать столь нелепые чудеса. Книгу эту почти не покупали. Г-н де Грасс говаривал, что это жизнеописание состоит из одних эпиграмм: столько в ней было колкостей. Патрю утверждал, будто в этой книге пятьсот или шестьсот глав, ибо она то и дело. начинается как бы заново. Издатель ее чуть было не разорился. У аббата де Серизи было больше остроумия, нежели здравого суждения.

Со Вдовою мы ссорились еще много-много раз и столько же раз мирились. В конце концов, устав от ее причуд и будучи вынужден по семейным соображениям просить руки младшей Рамбуйе, я обручился с ней, не сказав Вдове ни слова. Мой братец Аббат коварно сообщил ей об этом. Никогда она еще не бывала столь мудрой, как в этом случае, и восприняла это известие как нечто такое, что ее не касается. Я не переставал ее навещать, но всегда старался при этом видеться с нею на людях. Однажды, на свое несчастье, я застал ее одну; она вышла из своей комнаты в страшном гневе и сильно ударила меня кулаком. После этого я уже не отваживался с нею встречаться. Ее сестра и зять [354] выказали странную радость, узнав, что я женюсь: с некоторых пор я с ними вновь поладил, с согласия Вдовы; да и она сама с ними примирилась. Когда же г-н Рамбуйе [355] задумал вторично жениться, она возымела большие надежды, желая сделать более блестящую партию, нежели ее сестра, а также, быть может, и стремясь в свою очередь обозлить меня. Наш Рамбуйе о ней и слышать не хотел. Он был уже два дня как помолвлен, когда какая-то незнакомая девица пришла сообщить мне, что г-н Лефошер, протестантский священник, квартировавший в том же доме, что и Вдова, очень болен и желает поговорить со мной. Я велю запрячь карету и всем говорю, что бедному г-ну Лефошеру очень плохо. Я быстро еду к нему и у лестницы вижу ту же девицу; она говорит мне: «Сударь, вас желает видеть мадемуазель (Легу)». ((Это имя было вычеркнуто и не восстановлено).) Я поднимаюсь. Вдова сперва разражается слезами и упреками и в конце концов заявляет, что мне следует жениться на ней или же сосватать ей моего тестя. «Что до меня, — ответил я, — мой брачный договор уже давно подписан, а тесть подписал свой контракт позавчера». Тогда она начала бушевать, заявила, что я раскаюсь, что настанет день, когда сын ее вырастет, что намерения мои тщетны, что младшая Рамбуйе всегда будет для меня не более как девкой и что, знай она это наперед, она бы уронила ее во время крестин. M-ль Рамбуйе была ее крестницей. Я говорил с ней ласково, насколько мог утешил ее и ушел, когда увидел, что она немного угомонилась. Тем не менее я тревожился до самого дня свадьбы и успокоился лишь, узнав, что ее нет в церкви, ибо она была столь оскорблена, что я опасался, как бы она не пошла на какую-нибудь нелепую выходку, чтобы помешать свадебному обряду. Сестра ее довольно легкомысленно сказала мне впоследствии: «Мне кажется, что вам следовало выдать мою сестру за вашего тестя; это самое малое, что вы обязаны были для нее сделать». Бедная женщина до сей поры не может видеть меня без волнения. Мне было крайне досадно, что я не смог помочь ей в кое-каких ее делах; но к ней никогда нельзя подступиться. Она ненавидит Кардинала и говорит в шутку, что мартовское солнце — это Мазарини, ибо причиняет ей головную боль.

Комментарии

349 См. примечание 45 к Истории о принцессе де Конти.

350 Тирсис — мужское поэтическое имя. В «Любовных увлечениях автора» под Тирсисом Таллеман понимает сначала д'Агори, потом Филиппа Абера, затем снова д'Агори. Подобно этому, как видно из дальнейшего, Лизис — так вначале именуется Лувиньи — становится условным именем для Аббата, т. е. Серизи, именовавшегося до той поры Сериласом.

351 Голиаф — по библейскому преданию филистимлянин — великан, убитый в единоборстве юным Давидом.

354 Имеются в виду супруги д'Агори.

355 Здесь говорится о Никола Рамбуйе, тесте Таллемана де Рео.