Пизани
Г-н де Пизани появился на свет красивым, белокурым, белолицым, пряменьким, но ему во время кормления неприметно повредили позвоночник, и он вырос таким искалеченным, что ему невозможно было сделать корсет. Это уродство отразилось даже на чертах его лица; росту он так и остался очень маленького, и это казалось тем более странным, что его отец, мать и сестры — все очень высокие; когда-то его родичей прозвали «елями парка Рамбуйе», ибо все они, — уж не помню, сколько там братьев, — были высокого роста и не толстыми. Зато г-н де Пизани отличался большим умом и большим мужеством: опасаясь, как бы его не сделали духовным лицом, он совершенно не хотел учиться и даже читать по-французски, и тягу к чтению стал испытывать лишь позднее, когда напечатали перевод восьми речей Цицерона, три из коих перевел г-н д'Абланкур, а одну — г-н Патрю. Речи эти он любил и постоянно читал. Рассуждал он столь разумно, словно в голове его сосредоточена была вся логика на свете. Он был хитроумен и пользовался у дам порою бoльшим успехом, нежели самые статные юноши; он испытывал несколько излишнее пристрастие к женщинам и к игре. Однажды, чтобы раздобыть себе денег, он уверил отца и мать, которые за все двадцать восемь лет провели в Рамбуйе одну только ночь, будто в парке много сухостоя и его надобно убрать; получив на то разрешение, он велел нарубить шестьсот погонных сажен дров из самого прекрасного, самого лучшего леса. В споре с принцем Конде, — а спорили они нередко, — г-н Пизани говорил: «Сделайте меня принцем крови вместо себя, и тогда будьте вы хоть тысячу раз правы, все равно в споре выиграю я». Он желал сопровождать Принца во всех его походах, хотя верхом маркиз де Пизани выглядел ужасно. Его называли вьючным верблюдом из обоза Принца. В конце концов он был убит; случилось это в битве при Нордлингене [237].
Пизани находился на фланге маршала де Граммона; фланг этот был смят. Шевалье де Грамон крикнул ему: «Сюда, Пизани, здесь не так опасно». Маркиз, как видно, не пожелал спасаться в столь дурной компании, ибо Шевалье слыл большим трусом; Пизани поскакал в другом направлении и встретил кроатов, которые его убили.
Надобно вам рассказать о нем забавную историю. Г-жа де Рамбуйе, женщина тонкого ума, говорила, что нет ничего нелепее мужчины в постели и что ночной колпак — весьма дурацкий головной убор. У г-жи де Монтозье было еще большее отвращение к ночным колпакам: но самой ярой противницей этих злосчастных колпаков была м-ль д'Аркене, ныне аббатиса монастыря Святого Стефана в Реймсе. Однажды брат попросил ее зайти к нему в спальню. Едва она переступила порог, как он запер дверь на задвижку, и тотчас же из чулана выходят не то пять, не то шесть мужчин в ночных колпаках, покрытых, правда, белоснежными чехлами, ибо ночные колпаки без оных могли бы напугать ее и до смерти. Она вскрикнула и хотела убежать. «Боже мой, сестрица, — говорит он ей, — неужто вы думаете, что я затруднил вас понапрасну? Нет, нет, поужинайте с нами, прошу вас». И как она ни отговаривалась, пришлось ей сесть за стол и отведать ужина, который подавали эти мужчины в колпаках. Узнав об этом отвращении своей жены, маркиз де Монтозье вплоть до 1652 года, когда он был тяжело ранен в бою при Монтансe, всегда спал с женою (а женат он был с 1645 года) без ночного колпака, хотя она даже просила надевать его. Оттого-то и пошли толки, будто подлинные «жеманницы» [238] боятся ночных колпаков.
Вуатюр и Маркиз, как мы об этом скажем дальше, были очень дружны между собой. Однажды во время сильного мороза г-н де Пизани сказал кому-то: «Послушайте, на мне одна только рубашка». — «Что вы, бедный, делаете?» — спросил тот. «Что делаю? — переспросил маркиз, — дрожу от холода».
У дверей дворца Рамбуйе стоял обычно огромного роста нищий. Как-то, когда он просил подаяния, Маркиза сказала: «Надобно подать бедняге милостыню». — «И не подумаю, — отвечал Пизани, — я хочу у него попросить взаймы. Говорят, у него больше тысячи экю».
Но вернемся к тому, что г-жа де Рамбуйе очень любила делать сюрпризы. Она распорядилась пристроить к дому просторный кабинет с тремя большими окнами, выходящими на три стороны: в сад больницы «Трехсот слепых» [239], в сад особняка Шеврез и в сад дворца Рамбуйе. Его пристроили, затянули обоями и уставили мебелью так, что никто из множества посещавших ее дом гостей ничего не заметил. Она заставляла мастеров перелезать через садовую стену и работать с другой стороны, ибо этот кабинет выступает над садом больницы «Трехсот слепых». Один только г-н Арно однажды из любопытства хотел подняться по лестнице, которую он нашел прислоненной к садовой стене; но он успел стать только на вторую перекладину, кто-то его окликнул, и он позабыл о своем намерении. И вот однажды вечером, когда во дворце Маркизы собралось большое общество, за шпалерами слышится шум, внезапно распахивается дверь, и м-ль де Рамбуйе, ныне г-жа де Монтозье, в великолепном наряде появляется на пороге роскошного и чудесно освещенного кабинета. Можете себе представить, как были поражены все присутствующие. Они знали, что за этой стеной находится лишь сад больницы «Трехсот слепых», а тут совершенно неожиданно для всех перед ними открылся прекрасный, замечательно отделанный кабинет — просторная комната, возникшая словно по волшебству. Несколько дней спустя г-н Шаплен втайне от всех повесил в кабинете веленевый свиток, на котором была начертана та самая ода, в которой Зирфея, королева Арженнская, говорит, что она построила эту лоджию, дабы укрыть Артенису от губительного воздействия времени [240], ибо, как мы об этом еще скажем, г-жа Рамбуйе часто недомогала. Можно ли было после этого поверить, что найдется рыцарь, да к тому же рыцарь, ведущий свой род от одного из девяти храбрейших паладинов (Готфрида Буйонского), который без всякого почтения к королеве Арженнской и великой Артенисе лишит этот кабинет, впоследствии названный «Лоджией Зирфеи», одной из самых больших его прелестей? Г-н де Шеврез вздумал пристроить к своему дому какую-то гардеробную, которая наглухо закрывала выходящее в его сад окно кабинета. Г-на де Шевреза стали корить за это. «Правда, — сказал он, — г-н де Рамбуйе — мой хороший друг, добрый сосед, я даже обязан ему жизнью; но куда же прикажете мне девать свои платья?». Заметьте, что у г-на де Шевреза было еще сорок комнат.
В этом саду — вернее, в огороженной части этого сада — Маркиза, добившись на то позволения, велела насадить под своими окнами два ряда смоковниц, а между ними посеять траву. Г-жа де Рамбуйе хвалится, что она, мол, единственная в Париже видит из окна своего кабинета, как косят луг.
После смерти г-на де Рамбуйе г-жа де Монтозье сделала из комнаты своего отца великолепные и вместе с тем очень удобные покои. Когда они были окончательно отделаны, она решила это отпраздновать и пригласила свою матушку на ужин. Она, сестра ее де Рамбуйе и г-жа де Сент-Этьен, бывшая в ту пору в здешней обители, прислуживали Маркизе за столом, и ни один мужчина, даже г-н де Монтозье, не был на это торжество допущен. Г-жа де Рамбуйе позаботилась о некоторых улучшениях и в своем кабинете, который не менее прекрасен и столь же часто посещается; и я припоминаю, как при виде множества альковных ниш и молелен обеим, и матери и дочери, говорили, что им с каждым годом все больше удается перещеголять особняк г-на де Шевреза, дабы отомстить за поношение, нанесенное Зирфее.
Однажды г-жа де Рамбуйе, войдя в свой кабинет, заметила вдалеке высоко бьющий фонтан, которого прежде не замечала. Этот фонтан находился в партере сада, прилегавшего к аппартаментам Мадемуазель. (Там намеревались устроить бассейн, а потом об этом позабыли.) Вид на этот партер открывался прямо из лоджии ее кабинета. Маркиза поняла, что фонтан расположен не так уж далеко и можно отвести от него воду в сад дворца Рамбуйе. Она обратилась к г-же д'Эгийон, дабы провести от нее водосток, ибо фонтан у дворца Рамбуйе одноструйный. Г-жа д'Эгийон некоторое время ей не отвечала. Желая напомнить о своей просьбе. Маркиза послала ей нижеприводимый Мадригал, ибо порою она сочиняла весьма недурно:
МАДРИГАЛ Оранта, вы добры, то знают все на свете. Так постарайтесь же, молю, чтоб струи эти, Высоко бьющие в саду у цветника, Не унесла с собой забвения река.
Однако оказалось, что вода к фонтану подведена была лишь затем, чтобы направить ее дальше к Кардинальскому дворцу. Поскольку этот водоотвод неизбежно должен был проходить мимо апартаментов Мадемуазель, приходилось из приличия уступать немного воды и ей, но водосток предназначался для заполнения большого круглого водоема перед Кардинальским дворцом.
Пора поговорить о недомоганиях г-жи де Рамбуйе. Она страдала недугом, который имеет свою историю, ежели так можно выразиться, ибо люди, привыкшие судить о вещах лишь издалека, склонны полагать, что недуг этот связан с больным воображением.
Г-же де Рамбуйе было лет тридцать пять или около того, когда она заметила, что от огня у нее делаются какие-то странные приливы крови и начинается слабость. Она, которая так любила греться у камелька, не смогла совсем от этого отказаться, а напротив, как только вновь наступили холода, решила проверить, возобновится ли ее недомогание. Оказалось, что ей стало намного хуже. На следующую зиму Маркиза сделала еще одну попытку, но не могла уже близко подойти к огню. Через несколько лет она начала чувствовать себя так же плохо и на солнце, тем не менее ей не хотелось сдаваться, так как никто так не любил совершать прогулки по Парижу и любоваться его красивыми уголками. Однако от этого все же пришлось отказаться, во всяком случае в солнечные дни; однажды, когда Маркиза как-то направилась в Сен-Клу, она не успела еще дойти до Кур-ла-Рен, как лишилась чувств, и было отчетливо видно, ибо кожа у нее весьма тонкая, как кровь кипит в ее венах. С годами ее недуг усилился; я видел у нее рожистое воспаление, которое было вызвано переносной печкой, забытой по недосмотру под ее кроватью. И вот она обречена почти всегда сидеть дома и никогда не греться. Поневоле она вынуждена была воспользоваться такой испанской выдумкой, как альковы, которые нынче в Париже в большой моде. Гости уходят греться в прихожую; когда на улице холодно, Маркиза сидит на кровати, засунув ноги в мешок из медвежьей шкуры, и поскольку зимой на голове у нее несколько чепчиков, она говорит в шутку, что ко дню святого Мартына глохнет, а на Пасху снова начинает слышать. В пору больших и длительных холодов минувшей зимою она отважилась дать приказ развести огонь в небольшом камине, который сделали в ее маленькой спальне с альковом; со стороны кровати ставили большой экран, и, так как кровать стояла дальше от огня, чем прежде, до нее доходило лишь умеренное тепло. Продолжалось это, однако, недолго, Маркиза в конце концов снова почувствовала себя плохо; а нынче летом, когда стояла такая ужасающая жара, она едва не умерла, хотя дом ее весьма холодный.
переписать некоему Жарри, который умеет подражать печатному шрифту и обладает прекраснейшим почерком на свете. Конрар велел ему переписать их на веленевой бумаге и, переплетя их как можно изящней, преподнес той, которая является их автором, ежели позволительно воспользоваться словом мужского рода, говоря о женщине. Этот Жарри наивно спросил: «Сударь, позвольте мне списать некоторые из этих молитв, а то в Часословах, которые мне иногда дают переписывать, встречаются такие глупые, что мне совестно их писать».
Во время этой поездки в Рамбуйе Маркиза устроила в парке нечто очень красивое, но она об этом и словом не обмолвилась, когда ее пришли проведать. Я так же попался на этом, как и другие. Шаварошу, управляющему поместьем, бывшему воспитателю маркиза де Пизани, было поручено все мне показать. Он заставил меня сначала исходить весь парк вдоль и поперек и, наконец, привел в одно место, где слышался сильный шум, словно от большого водопада. Мне всегда говорили, что в Рамбуйе одни пруды; представьте же себе мое изумление, когда я увидел каскад, фонтан и водоем, куда этот каскад ниспадал; затем другой водоем с бурлящей в нем водою, а за ним — большое четырехугольное сооружение, где имеется фонтан, бьющий необычайно широкой струей на огромную высоту, опять-таки с водоемом, который отводит всю эту воду на луг, где она и растекается. Добавьте к этому, что все эти описанные мною каскады и водоемы обсажены прекрасными тенистыми деревьями. Вся эта вода поступает из большого пруда, расположенного в более высокой части парка, и течет по трубе, конец коей торчит из земли и которую Маркиза придумала расположить так удачно, что каскад ниспадает среди ветвей огромного дуба, а те деревья, что растут позади него, столь искусно переплетены меж собою, что обнаружить эту трубу совершенно невозможно. Маркиза, желая поразить г-на де Монтозье, который должен был прибыть в Рамбуйе, приказала работать со всею возможной поспешностью. Накануне его приезда пришлось с наступлением ночи повесить на деревья фонари и светить рабочим факелами. Но, не говоря уже об удовольствии, доставляемом ей прекрасным зрелищем, которое являли собой все эти огни, мелькавшие сквозь листву деревьев и отражавшиеся в воде бассейна и большого четырехугольника, Маркиза испытала необычайную радость, предвкушая изумление, в какое придет на следующий день г-н де Монтозье при виде всего этого великолепия.
Г-жа де Рамбуйе всегда была склонна приписывать себе дар предугадывать некоторые события. Она рассказывала мне несколько случаев, когда ей удалось предугадать или предсказать что-либо. Когда покойный Король был при смерти, многие говорили: «Король умрет нынче», — потом: «Он умрет завтра».—«Нет, — говорила она — Он умрет в день Вознесения, как я говорила еще месяц тому назад». Утром этого дня сообщили, что Король чувствует себя лучше; Маркиза же упорно твердила, что он умрет нынче же; и действительно, к вечеру он скончался.(Она также предсказала принцессе де Конде, что та родит в праздник Богородицы.) Маркиза его не выносила, он был ей чрезвычайно неприятен: что бы он ни делал, она всегда видела в этом нарушение приличий. М-ль де Рамбуйе (г-жа де Монтозье) говорила: «Боюсь, как бы ненависть моей матушки к Королю не навлекла бы на нее проклятие божье».
Как-то, глядя в окно на проселочную дорогу, она угадала, что подъезжающий всадник — аптекарь. Она послала спросить его об этом, и оказалось, что так оно и есть. Однажды м-ль де Бурбон и м-ль де Рамбуйе развлекались тем, что угадывали имена прохожих. Они подозвали какого-то крестьянина: «Куманек, вас случайно не Жаном зовут?». — «Точно так, барышни, я — Жан Болван, к вашим услугам!».
Она порою слишком учтива с такими людьми, которые того не заслуживают; но это — недостаток, которым обладают лишь немногие в наши дни, ибо учтивость нынче почти вовсе вывелась. Она уж слишком щепетильна, и слово «шелудивый», встреченное в сатире или эпиграмме, вызывает у нее, как она говорит, неприятное впечатление. При ней не осмелишься произнести слово «зад», и это уж слишком, когда чувствуешь себя непринужденно. Маркиз и Маркиза Рамбуйе всегда держались излишне церемонно.
восемь лет и не внушала при этом никакого отвращения.) У нее прекрасный цвет лица, и глупые люди утверждают, будто из-за этого она и не желает глядеть на огонь, словно на свете не существует каминных экранов. Она говорит, что самым ее большим желанием было бы всласть погреться. Минувшей осенью, когда не было ни холодно, ни жарко, она поехала в деревню; но это с нею случается редко, да и находилась-то она в какой-нибудь полумиле от Парижа. От давнишней болезни губы у нее стали неприятного цвета, с той поры она всегда их красит; я бы предпочел, чтобы она ничего с ними не делала. Впрочем, ум ее столь же ясен и память столь же отчетлива, как если бы ей было тридцать лет. Именно от нее я почерпнул наибольшую и наилучшую часть того, что мною написано и будет напечатано в этой книге. Маркиза читает целыми днями, совершенно не уставая, и это для нее самое большое удовольствие. Я нахожу, что она подчас слишком уж уверена, дабы не сказать резче, в том, будто род Савелли — самый знатный род в мире.
Комментарии
237 См. примечание 154 к Истории о кардинале Ришелье.
такие крупные поэты, как Малерб и Ракан, стремились избавить французский язык от проникших в него грубостей и неуклюжих выражений. Однако постепенно забота о чистоте и изящности языка сменилась манерностью и слащавой сентиментальностью — характерными чертами так называемого «жеманного стиля», — и подлинные любители изящной словесности стали отходить от него. Окончательный удар кружку был нанесен Мольером, который высмеял сусальность и вычурность этого стиля в своей комедии «Смехотворные жеманницы».
239 Больница «Трехсот слепых» основана в XIII в., при короле Людовике IX.
которую звали Catherine. «Артениса» представляет собою по-французски анаграмму ее имени.
241 Имеется в виду день баррикад 27 августа 1648 г., когда на улицах Парижа появились баррикады, возвестившие начало так называемой Парламентской фронды и Первой Парижской войны, длившейся до 11 марта 1649 г. (см. примечание 139 к Истории о кардинале Ришелье).