Шаплен
Шаплен — сын парижского нотариуса; он был гувернером-наставником сыновей г-на де Ла-Трусса, Великого прево. Бутар говорит, будто для пущей важности Шаплен носил шпагу — и даже перестав быть наставником детей прево, по-прежнему не расставался с нею. Родителе Шаплена, не зная, как заставить сына снять шпагу, попросили Бутара с ним поговорить, но тот вместо уговоров пошел на хитрость: он выдумал, будто кто-то, якобы вызванный на дуэль, просит Шаплена быть его секундантом, и наш Шаплен тотчас же повесил шпагу на гвоздь.
Он стал бывать во дворце Рамбуйе в пору начала осады Ларошели Г-жа Рамбуйе говорила мне, что одевался он так, как одевались лет десять тому назад: носил атласный кафтан сизо-голубиного цвета, подбитый зеленым плюшем и отороченный узкою басонною тесьмою, сизо-голубой или зеленой в крапинку. На нем всегда были нелепейшие сапоги с нелепейшими отворотами, вместо кружева он носил тюль. Впоследствии, даже в черном платье, он выглядел также дурно: мне думается, что у него сроду не было ничего нового. Маркиз де Пизани не помню уж в каких стихах — сейчас они утеряны — говорил:
Я в вожеласовых чулках И в башмаках Шаплена.
Хотя парик и шляпа у него были старые-престарые, дома он носил еще более засаленный парик и еще более затасканную шляпу. После смерти его матери я видел на нем траурную повязку, до того выцветшую, что она превратилась в желтую. Помнится, он носил куртку из черной тафты в крапинку; не иначе как она была сшита из старой юбки его сестры, у которой он живет. В комнате у него можно помереть с холоду, камин он почти не топит.
Покойный Люилье говорил про Шаплена, что он одевается, как сводник, а Ламотт-ле-Вайер — что он похож на уличного зубодера: дурен лицом, мал ростом и притом всегда плюется. Не понимаю, как у этого краснобая, вечно толкующего о правде, рубящего с плеча, — словом, г-на де Монтозье, — никогда не хватало мужества упрекнуть Шаплена в скаредности. Не раз во дворце Рамбуйе я видел у него такие грязные носовые платки, что от них просто тошнило. Никогда я так в душе не смеялся, как в ту пору, когда он на моих глазах ухаживал за Пеллокен, красивой девушкой, компаньонкой г-жи де Монтозье, которая явно подтрунивала над ним, ибо плащ его протерся до того, что за сто шагов можно было разглядеть отдельные нитки; на беду свою Шаплен стоял у окна, куда падал солнечный луч, и девица Пеллокен могла заметить нитки толщиной в палец.
У Шаплена на уме вечно была только поэзия, хотя он вовсе и не рожден для нее; правда, он не более рожден и для прозы, и во всем, что он пишет, чувствуются какая-то сухость и многословие. Тем не менее после многих переделок он создал два или три вполне сносных стихотворных произведения: «Поэму о Львице», большую часть «Зирфеи» и — самое главное — «Оду кардиналу Ришелье»[255], которую мне следовало бы упомянуть первой. Г-да Арно (ибо он усердно обхаживал всех, даже Доктора, который в ту пору был в коллеже) и еще кое-кто из друзей Шаплена заставили его внести в эту оду столько исправлений, что она в конце концов приобрела тот вид, какой имеет сейчас; бесспорно, это одно из самых прекрасных произведений на нашем языке. Я нахожу в ней, однако, слишком много рассудочного, слишком много ума, ежели так можно выразиться: ей недостает поэтического пыла, к тому же ока, пожалуй, длинновата.
К этому времени Шаплен уже написал какую-то часть своей «Девственницы» [256]. Г-н д'Андийи, заметив благоприятное впечатление, которое произвела эта ода, решил воспользоваться случаем и сделать что-нибудь для ее автора. Однажды вечером он попросил у Шаплена уже законченные первые две книги «Девственницы»; тот подумал, что они нужны лишь для того, чтобы почитать их на досуге, и дал. Но д'Андийи взял их не только для чтения, ибо через свою сестру, м-ль ле-Местр, он дал понять г-же де Лонгвиль, а затем и ее супругу, какая это будет честь для их дома, ежели Шаплен закончит эту поэму. А надобно сказать, что м-ль ле-Местр до такой степени снискала себе доброе расположение обоих супругов, что, когда г-же де Лонгвиль пришлось поехать в Лион, где граф Суассонский был столь же серьезно болен, как и покойный Король, она препоручила дочь, единственное свое дитя, заботам м-ль ле-Местр, удалившейся к тому времени с сестрою в Пор-Руаяль, где впоследствии она постриглась и умерла монахиней. По возвращении из Лиона г-жа де Лонгвиль спешит увидеть дочь: м-ль ле-Местр хочет возвратить ее матери. «Не надо, — говорит та, — у меня еще некому за ней присматривать; милости прошу, приезжайте погостить ко мне на некоторое время». M-ль ле-Местр пробыла с нею целый год.
Вернемся, однако, к г-ну Шаплену. Г-н де Лонгвиль, познакомившись с первыми двумя книгами поэмы, пришел в восторг и сказал г-ну д'Андийи, что сгорает от желания предоставить г-ну Шаплену некую почетную должность. Это передают Поэту, который говорит, что был назначен Двором на должность секретаря посольства (Звание секретаря посольства здесь ошибочно: это секретарь посланника. По существу, только в Венеции имеются секретари посольства: для сношений о посланником эта Республика назначает знатного венецианца. Такое должностное лицо имеется для каждого государства.) графа де Ноая в Риме, но через некоторое время этот г-н де Ноай грубо обошелся с ним; Шаплен покинул его, граф едва не сошел с ума от ярости и лез из кожи вон, чтобы заполучить его обратно; но Буаробер замолвил за Поэта словечко кардиналу Ришелье, который считал себя в долгу перед Шапленом, после того как получил от него оду. Г-н де Лонгвиль узнает обо всем этом и поручает г-ну ле-Местру, адвокату, привести к нему г-на Шаплена. Побеседовав с Поэтом, г-н де Лонгвиль входит к себе в кабинет вместе с г-ном ле-Местром, достает из шкатулки пергамент, спрашивает у Шаплена имя, данное ему при крещении, и вписывает его в дарственную грамоту. На обратном пути, в карете, г-н ле-Местр говорит Шаплену: «Вот грамота, где даются указания в связи с вашим намерением касательно графа Дюнуа». Г-н Шаплен берет пергамент и, приехав домой. обнаруживает, что это грамота о пожаловании ему двух тысяч ливров пенсии, поступающей со всех имений г-на де Лонгвиля, причем пенсия эта ни к чему Шаплена не обязывает. В доме (г-на де Лонгвиля) пошли разные толки, и секретарь Герцога говорил: «Грамоту я заготовил, но имя там не проставлено. Для кого бы это?».
В то же время Буаробер пожелал устроить Шаплену пенсию в шестьсот ливров из средств Казны. Шаплен, получивший уже три тысячи ливров пенсии — в том числе тысячу ливров от Кардинала, но эта пенсия не была пожизненной, — упросил Буаробера, по его словам (но я в этом сомневаюсь, ибо он был страшно скуп), отдать ее Кольте; тот так в сделал.
Благодаря г-дам Арно Шаплен вскоре стал запросто бывать во дворце Рамбуйе, куда они его ввели. Он сочинил «Императорский венец» [257], который стал одним из лучших цветков в «Гирлянде Жюли»; затем он написал «Поэму о Львице», которая в сущности не более чем вымысел; он послал ее м-ль Поле с лакеем г-на Годо. Все решили, что стансы эти послал Шаплен, но были уверены, что сочинил их г-н Годо, ибо между ним и м-ль Поле была тесная дружба. Годо был в ту пору в Дрё; ему пишут со всех сторон об его поэме, он отрицает, что написал ее. Вскоре, будучи в Мезьере, м-ль Поле встречает его и говорит ему в упор: «Сейчас же признавайтесь, дружочек, что стихи о “Львице” написали вы». Но это ни к чему не привело. Много времени спустя Шаплену как-то случилось беседовать с м-ль де Рамбуйе; разговор коснулся поэмы, и она, полагая, что говорит о чем-то весьма маловероятном, сказала: «Эти стихи либо г-на Годо, либо ваши?». — «Ну да, — ответил он, — их написал я — и никогда этого не отрицал». М-ль Рамбуйе остолбенела от изумления. «Берегитесь, — сказал он, — я вас еще как-нибудь проведу». И в самом деле, он не преминул это сделать, ибо вскоре написал поэму «Орел Империи — герцогине Жюли» [258]. Поэма эта была отправлена м-ль де Ла-Бросс, одной из дочерей принцессы де Конде, и была написана рукой Шаплена, но печатными буквами. Г-н Годо резко заявил, что они ничего не стоят, и был ближе к истине, чем думал сам. Поэму показали Шаплену, который, желая всех разыграть, взял ее в руки и спросил: «Так, значит, это напечатано?». Ему задают вопрос, какую из двух поэм — эту или «Императорский венец», написанный приблизительно на ту же тему, — он предпочел бы сочинить. Шаплен уклоняется от ответа, но маркиз де Рамбуйе решает за него и говорит: «Он предпочел бы быть автором оды». Услышав это, г-н Годо меняет свое мнение о поэме.
Сперва опасались, как бы снова не начались насмешки насчет влюбленности короля Швеции, о которой все говорили, ибо когда м-ль де Рамбуйе проявила почтительное внимание к Королю, ее стали донимать, что она де в него влюблена; Вуатюр послал ей от имени сего Короля письмо с его портретом, нарядив при этом посланцев на шведский манер.
Вот почему, когда однажды во дворце Конде м-ль де Рамбуйе появилась с бриллиантовой брошью в виде банта, подаренной г-ну де Рамбуйе королем Испании, графине де Шатору, о которой речь пойдет в другом месте, сбитой с толку этими сплетнями, послышалось «Шведский король» вместо «Испанский», и она разболтала о том повсюду. Эти слухи и навели Вуатюра на мысль послать упомянутый портрет и письмо. Позднее, уже после смерти этого государя, г-н д'Андийи и г-н Годо стали выказывать внимание м-ль де Рамбуйе. В конце концов, поскольку никто не знал, что об этом думать, и не мог угадать, кто же написал «Орел Империи — герцогине Жюли», вспомнили, что Шаплен похвалялся провести всех еще раз, и послали к нему Шавароша, дабы спросить у Поэта, не он ли написал «Орла Империи», так же как и «Поэму о Львице», И он сразу же признался в этом столь же простодушно, как и прежде.
Через несколько лет г-жа де Рамбуйе отомстила ему за это. Г-н де Сен-Никола, ныне г-н д'Анже, послал Шаплену альбом гравюр на меди, известных под названием «Шутки Караччо»: это фронтоны генуэзских дворцов. Шаплен дает посмотреть альбом г-же де Рамбуйе. В то же время г-н де Бриенн, не зная, что маркиза уже получила альбом, посылает ей еще один экземпляр, но довольно потрепанный и кое-где порванный. Г-н Конрар пришел к г-же де Рамбуйе, когда у нее были оба альбома. «Прошу вас, — говорит она, — поскольку они переплетены одинаково, передайте от меня альбом господина де Бриенна господину Шаплену, и посмотрим, что он скажет». Конрар относит альбом Шаплену. Тот, пожав плечами, говорит: «Признаться, это меня удивляет: где же теперь искать аккуратных людей, коли г-жа де Рамбуйе стала такой небрежной? Возвращать такую ценную книгу в подобном виде!». Дав ему излить все свое негодование, Конрар рассмеялся и признался в проделке маркизы.
Однажды Шаплен, посылая мне испанскую книгу, просил в письме, чтобы я обращался с нею как можно бережнее, мне де известна его аккуратность в отношении книг. Я снимаю бумагу, в которую была обернута книга, и вижу, что половина переплета изъедена мышами. «Воистину, — говорю я, — о такой бережливости я еще ни разу не слышал».
Когда г-н де Лонгвиль был отряжен для поездки в Мюнстер [259], г-н де Лионн способствовал назначению Шаплена секретарем при полномочных представителях; это был уже четвертый человек по счету, и Лионн вот-вот должен был получить эту должность, когда кардинал Ришелье назначил для поездки туда кардинала Мазарини. Это лишало двенадцати тысяч экю некоего Буланже, секретаря г-на де Лонгвиля. Шаплен отправился к г-ну де Лонгвилю и объяснил ему, что при этом назначении он не сможет закончить «Девственницу». «Вы справитесь и с тем и с другим», — ответил ему Герцог. «Но, сударь, ежели мне это удастся, а я постараюсь, чтобы это удалось, ручаетесь ли вы, что Двор не возложит на меня еще другие обязанности, которые никак не согласуются с интересующей вас поэмой?». — «Ладно, — сказал г-н де Лонгвиль, — сделайте так, чтобы вашу должность получил Буланже». Лионн это устроил.
Впоследствии тот же самый Лионн рассказал Мазарини так много хорошего о Шаплене (заставив Поэта написать в честь Кардинала оду в шестьсот стихов) [260], что тот пожелал его видеть и на прощание сказал: «Господин де Лионн передаст вам, что я для вас сделал; это так мало, что мне даже стыдно». Речь шла о пятистах ливрах пенсии с бенефиций. За то, чтобы эта пенсия выплачивалась с какой-то бенефиции через Римский отдел поощрения сочинителям, пришлось бы уплатить три тысячи ливров; на кардинала Мазарини в этом случае надежды было мало. Он предпочитал выжидать появления какой-либо иной бенефиции, чтобы назначить с нее пенсию Шаплену. Поскольку кардинал Памфилио снял сан и женился, аббатство Корби перешло в распоряжение Мазарини; папское бреве было выдано на имя Короля, а пенсия Шаплену стала выплачиваться из доходов аббатства, причем Поэт получил ее безвозмездно. Мазарини выплачивал первый год эту пенсию из личных средств, в последующие четыре года смуты [261] он велел Шаплену обложить налогом фермеров. Те показали себя лишь честными исполнителями. Война обесценила эту бенефицию. Когда кардинал Мазарини вернулся к власти, Шаплен отправился к Кольберу [262] и попросил его узнать, намеревается ли Кардинал платить ему пенсию; если же он не намерен, то он, Шаплен, об этом и заикаться не будет. С той поры брат Кольбера ежегодно приносит Поэту его пенсию.
Буаробер рассказывает, будто однажды, когда он отдавал Шаплену деньги, тот вернул ему лишнее су. Сделано это было с расчетом: Шаплену хотелось уладить вопрос о доходах с какой-то бенефиции. Буаробер говорит, что Шаплен при этом позабыл, чем он ему обязан.
Герцог Энгиенский знал наизусть всю оду, написанную ему Шапленом, и еще до того, как она была опубликована, носил ее в особом кармашке. Перед тем он прослушал все песни «Девственницы» и сказал: «Надобно писать стихи так, как это делает господин Шаплен или же шевалье де Ривьер». Последний сочинял их, словно шутя и играя; тем не менее Шаплена он ничем не отблагодарил.
ничего ему не принесла. И не потому, что этот бедный «князек» не подарил ему десяти бенефиций, но потому, что ни одна из них не принесла ему дохода. Со дня осады Парижа все так и осталось на мертвой точке.
Г-н Шаплен — один из наиболее оборотистых людей в нашем государстве. У него всегда множество деловых встреч. Так, он будет гоняться за пустячной бенефицией в сто франков. Бенефиций у него несколько. По-видимому, помимо получаемых пенсий, у него и еще водятся деньги; из «Писем» Бальзака явствует, что Шаплен сообщил ему о потере восьмисот экю на «сточенных» пистолях; и мне доподлинно известно, ибо я видел контракт, что г-жа де Рамбуйе должна ему нынче более тысячи шестисот ливров ренты. Смотрите, каким богатством обладает такой вот человек! Тем не менее, как бы он подчас ни хворал, у него не только нет кареты, но он никогда не мог решиться на покупку портшеза, и говорят, будто он ни разу не сделал и пустячного свадебного подарка детям своей сестры.
Постоянный посетитель «Суббот» у м-ль де Скюдери, он небрежен с теми, кто не занимается всяческими происками, а также с теми, кого не боится. Г-жа де Рамбуйе видит его не часто, так же как и г-на Конpapa, если только нет в Париже г-на де Монтозье. Шаплен и Конрар превратили этого маркиза в истого стихотворца. Зато м-ль де Рамбуйе их недолюбливает, а матушка ее ничуть не обманывается на их счет. Однажды Шаплен рассказывал о некоей женщине из предместья Сен-Дени, которая, придя в ярость, отрубила голову своему сыну, а потом стала показывать ее своим соседкам, как если бы совершила какой-то высокий подвиг; и, не довольствуясь тем, что наговорил по этому поводу уйму бесполезных слов, Шаплен еще стал перечислять чуть ли не все примеры из классической древности и долго распространялся о Медее; а затем, желая подытожить все сказанное, добавил: «Но эта-то убивает собственного ребенка». — «А между тем, — заключила м-ль де Рамбуйе, — Язона [263] у нее никто не похищал». Сказано это было так неожиданно, что Шаплен растерялся. Никто еще, кажется, не страдал такой многоречивостью, как он. Д'Абланкур терпеть его не может и говорит, что он брызжет слюной, как старая шлюха. Вуатюр, отлично знавший Шаплена, называет его в одном из писем «Мастером оправдывать ошибки»; в любом деле он ведет себя как проныра и постоянно повторяет: «Этим пренебрегать нельзя».
только был способен; что до меня, то я прихожу в ужас, когда огромная гора рождает жалкую мышь. Берите себе после этого итальянцев в учителя! Учитесь у этих господ! Патрю совершенно прав, когда говорит, что Шаплен мудр на итальянский манер, т. е. что всю его мудрость составляют лишь спесь и флегма. Он довольно хорошо знает наш язык, иными словами — хорошо излагает мысль на нашем языке; но во всем остальном он крайне поверхностен; тем не менее г-н де Лонгвиль, у которого он предварительно выманил сорок шесть тысяч ливров, увеличил ему пенсию на тысячу франков. На этот раз Марциал несомненно покривил душою:
Sint Mecenates, non deerunt, Flacce, Marones [264].
своих пенсионных доходов и думает ли он закончить поэму, ибо из своего столетия он воззвал к потомкам; только я сильно сомневаюсь, что им прожужжат уши про это сочинение.
После успеха своей первой оды он решил, что советчики ему больше не нужны: он вернулся к присущей ему сухости; что же касается денежной стороны дела, увы! — стоило ли тридцать лет вынашивать замысел, чтобы в итоге написать рифмованную историю, и только! Ведь все искусство этого человека заключается в подражании газетным писакам. Поскольку его книга стоила дорого (ее продавали по пятнадцати ливров за издание в малом формате и по двадцать пять ливров — за издание в большом, ибо авторы с некоторых пор очень любят большой формат), ему пришла в голову прекрасная мысль: своих добрых знакомых он объединял по двое, чтобы подарить им один экземпляр вместо двух; так, он объединил г-жу д'Авогур и м-ль де Вертю, ее золовку, которые, хотя и оказались в ту пору вместе в Париже, обычно живут весьма далеко друг от друга: первая — в Бретани, вторая — в столице. Г-на Патрю он объединил со мною, а живем мы на расстоянии целого лье друг от друга; г-н Пелиссон был объединен с одним из его друзей — Ла-Бастидом, секретарем г-на де Бордо, посла в Англии. Некоторым он даже подарил книгу с условием, чтобы они дали прочесть ее такому-то и такому-то, но тем, кого Шаплен боялся, как чумы, например Скаррону, Буало, Фюртьеру и другим, он дал по экземпляру. Вот уж поистине скопидомство в сочетании с уморительным тщеславием. Шаплен сказал, что ему обошлись в четыре тысячи ливров гравюры, которые, к слову сказать, ничего не стоят; тем не менее не подлежит сомнению, что, помимо ста экземпляров, полученных им от Курбе (из коих многие, изданные большим форматом и переплетенные, обходятся в десять экю и даже больше), а также тех пятидесяти, которые пришлось ему дать сверх того и за которые он заплатил, — несомненно, что издатель вручил Шаплену две тысячи ливров, а затем тысячу ливров; чтобы помешать распродаже голландского издания, пришлось выпустить во Франции издание малого формата; ибо в договоре упомянуто две тысячи ливров за первое издание и тысяча ливров за второе.
Замечания сьера дю Риважа (Под этим именем был известен Ла-Менардьер.) весьма разгневали всех приверженцев Шаплена, и г-н Монтозье, говоря о Ла-Менардьере, скрывавшемся под этим именем, долго их поносил, после чего сказал, что автор их заслуживает палок; и еще он хотел, чтобы публично осмеяли Линьера. (Линьера-Пейо.) Это человек со странностями, но весьма неглупый, который, разозлившись — не знаю уж по какой причине — на Шаплена, написал несколько посланий и эпиграмм против него и до и после опубликования «Девственницы». Известна забавная эпиграмма, которую, как говорят, ему подправили; вот она:
«Шаплен, божественный пиит, Нас “Девственницей” одарит», — Сулят приверженцы Шаплена. Лет двадцать, — право, я не лгу, — Прочесть мечтаем труд нетленный. Прочтем, и точка. Ни гу-гу.
Этим он хотел сказать, что многие были разочарованы еще до того, как поэма была напечатана: Шаплен читал из нее отрывки повсюду. (Он читал только первые четыре книги.) Говорят, что господа из Пор-Руаяля были единственными, которых он познакомил со своим сочинением; но то ли Шаплен не поверил им, то ли они мало что в этом понимают. Он показывал ее и Менажу, ибо боится его как огня, постоянно бывает у него в Академии [265], точно так же как исправно посещает младшего Буало.
писать курсивом то тут, то там отдельные слова. Никто не мог понять, почему он это делает. В одном из стихотворений он таким вот образом выделил слово «любовь». Я попросил у него объяснения. «Кое-кто из моих друзей, — ответил он, — посоветовали мне отмечать то, что я считаю самых сильным в своих стихах». Сент-Аман, которому я это рассказал, заметил: «Я думаю, что он таким образом хотел отметить самое слабое место». Ла-Менардьер сетовал на Шаплена, что тот, по его словам, не отдает ему визитов. Оказалось, что поводов у него для этого мало; а тем временем его глупые сетования и другие нелепости убедили всех, что он и дю Риваж — одно лицо. Ла-Менардьер невероятно тщеславен: он опубликовал в «Газетт», что с ним ведутся переговоры о назначении его на должность королевского чтеца.
И вот состоялся суд по поводу этих критических заметок дю Риважа. Когда о них зашла речь в Совете, г-н Канцлер, который не жалует Шаплена за то, что тот ничего не написал в его хвалу, заявил: «Эта книга попросту высмеивает “Девственницу”». Однако в Академии Канцлер принес Шаплену извинения за то, что скрепил своей подписью королевскую привилегию на право ее издания, и сказал, что это произошло случайно. В конце концов процесс между двумя издателями закончился их примирением.
Г-н Шаплен похваляется, что знает итальянский язык лучше самих итальянцев. Однако он проиграл спор с Менажем о том, кому из них вынесет лучшее суждение Академия della Crusca [266], которой они оба написали по-итальянски и которая их обоих посрамила. А совсем недавно в отношении итальянского языка произошла еще одна забавная история. Ренси написал мадригал, где хорош разве только конец:
Не снизойдя к моей любви, К моим страданьям снизойдите.
Этот господин был как нельзя более удовлетворен своим мадригалом, и вся «Суббота» рукоплескала ему. Менаж, который тоже там нередко бывает, вздумал шутки ради написать итальянский мадригал в пасторальной манере, в коем говорилось примерно то же самое. Он дал Ренси эти стихи, сказав, что нашел их у Тассо. После того как Ренси чуть ли не сто раз поклялся, что ни у кого не украл этой мысли, Менаж признался ему в своей проделке; но чтобы лишний раз позабавиться, он отослал и французский и итальянский тексты Шаплену, дабы узнать его мнение. Шаплен, который всегда принимает сторону живых, оказался в большом затруднении. Он высоко чтит память Тассо, но г-н де Ренси здравствует и поныне — и он член «Субботнего кружка». И наш Поэт находит уловку: он заявляет, что — поскольку, мол, пасторальный стиль гораздо ниже галантного — первенство принадлежит мадригалу г-на де Ренси, но при равных условиях стихи Тассо столь же прекрасны. Вот каков человек, считающий себя таким знатоком в итальянском языке! Впоследствии Менаж нашел у Гуарини такие строки:
Комментарии
255 «Поэма о Львице» была написана в 1633 г., стансы «Зирфее» были опубликованы в 1660 г., «Ода кардиналу Ришелье» написана в 1633 г.
256 Имеется в виду эпическая поэма, написанная Шапленом, которая была опубликована в 1656 г. Из 24 песен, по 1200 строк каждая, напечатаны только, первые 12; остальные хранятся в рукописи в Национальной библиотеке.
257 «Императорский венец» написан Шапленом в 1633 г.
259 Герцог де Лонгвиль был направлен в Мюнстер для ведения мирных переговоров с имперскими представителями в 1643 г.
260 «Ода кардиналу Мазарини» была опубликована в 1646 г.
261 Имеются в виду беспорядки, вызванные Фрондой.
262 В начале своей карьеры Жан-Батист Кольбер был управляющим у кардинала Мазарини.
бросил, умертвила рожденных от него детей.
имени другого известного римского поэта, Публия Вергилия Марона.
265 Здесь под названием Академии подразумеваются литературные собрания у Менажа, происходившие каждую среду.
266 Академия della Crusca была основана во Флоренции в 1582 г. с целью защиты чистоты итальянского языка.
267 Смысл этих итальянских стихов передан в вышеприведенном двустишии поэта Ренси на стр. 172.