Б. Томашевский.
Пушкин и Лафонтен[1]
I
Первое знакомство Пушкина с Лафонтеном относится еще к раннему его детству. Указания на это мы находим в воспоминаниях его сестры, Ольги Сергеевны, рассказывавшей, что Пушкин в детстве „пробовал сочинять басни“. Анненков, основываясь на этих воспоминаниях, имел полное основание увидеть здесь след знакомства с Лафонтеном: „Авторство шло параллельно с чтением. Ознакомившись с Лафонтеном, Пушкин стал писать басни“ („Материалы для биографии“, 1855, стр. 14). Ольга Сергеевна, которая была на год старше Пушкина, была в его раннем детстве руководительницей в его литературных чтениях или, по крайней мере, считала себя его руководительницей. Поэтому ее сообщения скорее свидетельствуют о том, что она сама любила басни Лафонтена и старалась привить эту любовь Пушкину, чем о том, что у маленького Пушкина был самостоятельный интерес к басням и что эти подражания, до нас не дошедшие, объективно свидетельствовали о его ранних литературных вкусах. Об этом говорит и следующий факт: в библиотеке Пушкина сохранился экземпляр басен Лафонтена, изданных в 1785 г. (Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина, № 1060). Экземпляр этот был подарен Сергеем Львовичем своей дочери, о чем свидетельствует надпись его рукою: „à ma chère Olinka“. При отъезде Пушкина в лицей экземпляр этот был передан Ольгой Сергеевной брату, но рассеянный брат забыл его. Об этом рассказывает французская надпись на втором томе. „Эта книга принадлежала Ольге Пушкиной, теперь она передана ею Александру Пушкину для развлечения в лицее, но к несчастью (par malheur), он забыл ее на столе“. Экземпляр этот поступил в собственность Пушкина только в 1817 г.: на нем есть надпись Пушкина „се 13 juillet 1817, à Michailovskoy“.[2]
Очевидно Сергей Львович, по традиции включая в литературное воспитание детей изучение басен Лафонтена, в первую очередь знакомил с ними свою дочь, и она спешила своими приобретениями делиться с младшим братом, который, вероятно, не так пылко реагировал на эти басни.
Тем не менее в лицее эти басни несомненно входили в обязательную программу обучения, и в первую очередь Пушкин знакомился с Лафонтеном именно по его басням:
И ты, певец любезный, Поэзией прелестной Сердца привлекший в плен, Ты здесь, лентяй беспечный, Мудрец простосердечный, Ванюша Лафонтен! Ты здесь, — и Дмитрев нежный, Твой вымысел любя, Нашел приют надежный С Крыловым близ тебя. Но вот наперсник милой Психеи златокрылой! О добрый Лафонтен, С тобой он смел сразиться.... Коль можешь ты дивиться, Дивись: ты побежден! Воспитаны Амуром Вержье, Парни с Грекуром Укрылись в уголок (Не раз они выходят И сон от глаз отводят Под зимний вечерок). „Городок“.
Здесь больше всего уделено места басням Лафонтена, хотя упоминаются и другие его произведения: во-первых, „Психея“, которой подражал Богданович, по мнению Пушкина превзошедший оригинал,[3] и, во-вторых, насколько можно судить по непосредственному переходу от Лафонтена к Вержье и Грекуру, — Пушкин к этому времени знал уже и эротические сказки Лафонтена.
В этом лицейском обращении к басням можно усмотреть не только влияние детских воспоминаний или педагогических наставлений — здесь несомненна и доля литературного увлечения. Необходимо учесть то значение, какое имела басня в карамзинском кружке начала века. В. Л. Пушкин, И. И. Дмитриев, особо чтимый карамзинистами, В. А. Жуковский до 1807 г. усиленно культивировали басни. Жуковский в 1809 г. приветствовал Крылова статьей „О басне и баснях Крылова“, где, естественно, уделил много места анализу лафонтеновской басни, и сопоставлял Крылова с Дмитриевым.[4] Проблема басни как малого поэтического жанра стояла в эти годы на очереди, и карамзинисты стремились определить свой оригинальный взгляд на этот жанр.
Характеристика, данная Пушкиным Лафонтену, является традиционной оценкой ее; см. хотя бы у того же Жуковского: „чувства сии живы, потому что душа, наполненная им, будучи истинно непорочна, предается им с младенческою беззаботностью, не развлекаемая никаким посторонним беспокойством, никакою возмутительною страстью. Таков характер Лафонтена“. „Вы слышите милого младенца, исполненного высокой мудрости“. Эпитеты „добродушный“, „простодушный“ определяют у Жуковского характер баснописца Лафонтена. Среди предшественников Лафонтена Жуковский называет одного Горация, указывая на его сатиру VI книги II, где в рамке идиллического описания сельского уединения, противоставляемого городской сутолоке, Гораций рассказывает известную и много раз переведенную басню о полевой и городской крысах.
Отголоском такого же литературного увлечения баснями Лафонтена являются следующие строки из послания Юдину (1815), описывающего сельское уединение в Захарове:
Вот здесь под дубом наклоненным С Горацием и Лафонтеном В приятных погружен мечтах, Вблизи ручей шумит и скачет И мчится в влажных берегах, И светлый ток с досадой прячет В соседних рощах и лугах.
В этих стихах соблюден сентиментальный канон Карамзина:
Ламберта, Томсона читая, С рисунком подлинник сличая, Я мир сей лучшим нахожу: Тень рощи для меня свежее, Журчанье ручейка нежнее, На всё с веселием гляжу...
уединения. А это дает нам прямое указание, какие именно произведения Горация и Лафонтена разумеет Пушкин.
Ясно, что из Горация здесь берется именно VI сатира II книги, с ее стихами:
Hoc erat in votis: modus agri non ita magnus, Hortus ubi et tecto vicinus jugis aquae fons Et paullum silvae super his foret: auctius atque Di melius fecere... Ergo ubi me in montes et in arcem ex urbi removi, Quid prius illustrem satiris musaque pedestri?... O rus, quando ego te adspiciam! quandoque licebit Nunc veterum libris, nunc somno et inertibus horis Ducere sollicitae jucunda oblivia vitae![5]
Напомню, что из этих именно стихов взят позже (в 1823 г.) Пушкиным эпиграф ко второй главе „Евгения Онегина“ „O rus!“ с каламбурным сопоставлением: „О Русь“. С другой стороны, эта сатира уже сопоставлялась Жуковским с баснями Лафонтена.
Что касается самого Лафонтена, то здесь всего естественнее вспоминать его басню „Le Songe d’un habitant de Mogol“, где читаем:
ù je trouve une douceur secrète, Lieux que j’aimai toujours, ne pourrai-je jamais, Loin du monde et du bruit, goûter l’hombre et le frais? Oh! qui m’arrêtera sous vos sombres asiles? Quand pourront les neuf s?urs, loin des cours et des villes, M’occuper tout entier... Du moins que les ruisseaux m’offrent de doux objets! Que je peigne en mes vers quelque rive fleurie! La Parque à filets d’or n’ourdira point ma vie, Je ne dormirai point sous de riches lambris: Mais voit-on que le somme en perde de son prix?
Вот вольный перевод Жуковского 1806 г. „Сон Могольца“:
Где ж счастье, как не здесь, на лоне тишины, С забвением сует, с беспечностью свободы. О, блага чистые, о, сладкий дар природы! Где вы, мои поля? Где ты, любовь весны? Страна, где я расцвел в тени уединенья, Где сладость тайная во грудь мою лилась, О, рощи, о, друзья, когда увижу вас? Когда, покинув свет, опять без принужденья Вкушать мне вашу сень, ваш сумрак и покой? О, кто мне возвратит родимые долины? Когда, когда и Феб и дщери Мнемозины Придут под тихий кров беседовать со мной? ... Пусть буду напоен лесов очарованьем; Пускай пленяюся источников журчаньем; Пусть буду воспевать их блеск и тихий ток! Нить (парки) для меня совьется не из злата; Мой низок будет кров, постеля не богата: Но меньше ль бедных сон и сладок и глубок? И меньше ль он души невинной услажденье.
Сравни перевод Батюшкова (1808 г.):
Уединение, источник благ и счастья, Места любимые, ужели никогда Не скроюсь в вашу сень от бури и ненастья? Блаженству моему настанет ли чреда? Ах, кто остановит меня под мрачной тенью, Когда перенесусь в священные леса? О, музы, сельских дней утеха и краса... Пускай пленит меня источников журчанье, И я любовь и мир пустынный воспою! Пусть Парка не прядет из злата жизнь мою; И я не буду спать под бархатным наметом: Ужели через то я потеряю сон, И меньше ль во трудах мне будет сладок он?
можно в праздник отдохнуть?“ О если бы когда-нибудь Сбылись поэта сновиденья! Ужель отрад уединенья Ему вкусить не суждено?
Характерно, что здесь Пушкиным использованы не специфически басенные, а элегические мотивы поэзии Лафонтена.
Усвоения басенных приемов Лафонтена в творчестве Пушкина мы не находим. Басня Лафонтена как определенная поэтическая система скользнула по нему почти бесследно. Зато сказалось влияние интимной элегии, темы сельского уединения в поместье, — все эти литературные увлечения, характерные для поэзии начала XIX в., перешедшей от торжественного тона од середины XVIII в. к новым настроениям.