III
Прежде чем перейти к послелицейским высказываниям Пушкнна о Лафонтене, остановимся несколько на литературной физиономии этого поэта.
Лафонтен, ныне безоговорочно включенный в группу французских классиков XVIII в., занимал в ней оригинальную позицию. Хотя он и был связан личной дружбой с Буало, Мольером и Расином, однако они далеко е считали его „своим“, и в этом отношении характерно умолчание его имени в „Art poétique“ Буало; факт, подвергшийся схоластическим пересудам в среде эпигонов классицизма начала XIX в.
Литературную деятельность свою он начал при дворе суперинтенданта Фуке, куда был введен Пелиссоном (автором шутки о глухих, которой подражал Пушкин), и, следовательно, принадлежал к литературному направлению архаистических „précieux“, к школе „modernes“, принципиально противостоящей школе Буало. Он не порывал связей с дамскими салонами и после крушения двора Фуке, поддерживая свою литературную репутацию нескромными стихотворными сказочками, в которых он разрабатывал фабулы новелл Бокаччио и других аналогичных новеллистов.
В период знакомства с классической группой Буало Лафонтен написал свое повествование об Амуре и Психее; близко к этому времени он наконец обрел и обессмертивший его жанр басен. В этом жанре Лафонтен чувствовал себя модернистом:
Si mon œuvre n’est pas un assez bon modèle
J’ai du moins ouvert le chemin.
Впоследствии Лессинг резко разграничил сферу древнего аполога от нового лафонтеновского жанра басен, и точка зрения Лессинга была весьма популярна в свое время: „У древних басня относилась к области философии; поэтому-то учителя риторики приняли ее под свои знамена. У новых писателей также об апологе трактуется только в риторике — по крайней мере до эпохи Лафонтена. Этому знаменитому поэту удалось сотворить из басни поэтическое украшение. Его подражатели полагали, что приобрести звание поэта легче всего баснями, изложенными в приятных стихах. Авторы поэтик забрали себе аполог, авторы риторик перестали предлагать его в качестве верного средства живого убеждения и не противились узурпации. Первые же стали смотреть на него как на детскую игрушку и преподавали нам всячески украшать ее“.
Как в сказках, так и в баснях Лафонтен продолжал на правах вольного рассказчика ассимилировать чужие сюжеты. Переход к апологу открыл ему множество источников. Кроме басен Эзопа и Федра он обращается к восточным апологам, например к „Pilpaï, sage indien,[9] на которого он указывает в предисловии к III части басен, ссылается на „Gabrias“, давая ему характеристику:
... certain Grec renchérit et se pique
D’une élégance laconique:
Il renferme toujours son conte en quatre vers.[10]
В общем Лафонтеном использовано в качестве источников свыше 100 различных авторов. Недаром он себя именовал „Trucheman de peuples divers“ („драгоман разных народов“).
Басни Лафонтена создали целый жанр, и среди поэтов XVIII в. мы найдем много его последователей. Таковы La Motte-Houdart, Aubert, Boissard (все трое переведены В. Л. Пушкиным и И. И. Дмитриевым), Dorat (есть переводы Д. И. Хвостова) и др. Сравнительно более известен Флориан (переводы В. Пушкина, Дмитриева, Жуковского, Илличевского и мн. др.), менее распространены басни Guichard, Hoffmann, Imbert. Всё это были только эпигоны, только имитаторы Лафонтена. Особенно много их наблюдается к началу XIX в., в эпоху максимального развития мелких стихотворных жанров. В эти же годы намечалась и попытка обновить жанр. Если надо признать окончательно неудачной попытку тематического обновления жанра (так, m-me de Genlis пыталась в своем „Herbier moral“ заменить животную басню ботанической), то некоторые попытки имели большое значение.
Так, не бесследно прошла попытка воскресить жанр „Габриаса“ с его четверостишиями. Апологи Molevaut, написанные в таком роде, с усердием были переведены на русский язык И. И. Дмитриевым и вызвали жестокую пародию со стороны Языкова и Пушкина. Апологи Мольво (достаточно бездарные сами по себе) знаменуют собой кризис жанра, выразившийся, во-первых, в его измельчании, доведении до минимальных размеров, а во-вторых — в сближении его с эпиграмматическим жанром.
На этом пути стоял более удачливый, чем Мольво, Арно, про которого Пушкин писал: „две или три басни, остроумные или грациозные, дают покойнику более права на титло поэта, чем все его драмматические творения“.
Следует отметить, что в русской литературе, вслед за французской, только лафонтеновский жанр стихотворного аполога именовался басней. Иные же формы трактовки того же басенного жанра обычно зачислялись в соседние жанры. Чаще всего можно встретить такие произведения среди эпиграмм, в частности — среди „эпиграммических сказок“, канонизированных Ж. Б. Руссо и достигших расцвета в эпоху революции (в частности у Понса де-Верден). Этот именно жанр и был воспринят Пушкиным (см. „Движение“, „Сапожник“ и др.“).
Родоначальником жанра явился Лафонтен и в своих сказках. И здесь он ограничивался только ролью „рассказчика“ на чужие темы. Среди его эпигонов следует назвать Грекура, поэта Дора, Francois de Neufchâteau, Imbert, Vigée, Gudin и др., знаменующих собой упадок жанра. Наиболее крупным имитатором Лафонтена является несомненно Вольтер, сказки которого пользовались не меньшим успехом, чем сказки Лафонтена.
У нас в России переводили почти всех сказочников, в особенности Грекура („Le Solitaire et la Fortune“, переведено Николевым, Хвостовым и Дмитриевым) и Вольтера („Thélème et Macaire“, переведено Николевым, Востоковым и Баратынским).
Одним из признаков сказочного жанра является их эротизм, дошедший до своей границы в сказках Gudin, писавшего во время Директории.
Как в баснях, так в особенности в сказках Лафонтен, будучи новатором жанра, всё же довольно тесно связан со старофранцузской (отнюдь не античной) традицией фаблио. Усиленная разработка форм и сюжетов романских (или, по терминологии m-me de Staël, „романтических“) резко отделяет его от классической группы Буало и Расина, тяготевших к формам и сюжетам античным. Личные дружеские связи не могли преодолеть литературные расхождения и могли повлиять на Лафонтена лишь в смысле более резкого развития в его творчестве эклектизма, представляющего характерную особенность его литературного направления.
заимствован у Апулея. В этом произведении больше всего сказался литературный эклектизм автора. Повествовательная форма — проза, перебивающаяся стихами, — не оставалась совершенно без следа. В XVIII в. она культивировалась в литературных „путешествиях“ и иногда в посланиях. Эти путешествия отразились и в русской литературе, что же касается посланий, то их имитировал Пушкин в своих лицейских посланиях Василию Львовичу и отчасти в „Черепе“, адресованном Дельвигу. Но как повествовательная форма лафонтеновская попытка значительного следа не оставила.
чрез всю свою жизнь в свет издал“. В 1775 г. появилось вольное подражание — „Душенька“ Богдановича, которому Пушкин в своем „Городке“ посвятил несколько строк, уже цитированных выше. В этих строках Богданович провозглашается победителем Лафонтена.
Лафонтен, всю жизнь колебавшийся между двумя литературными лагерями, занимает в классицизме XVII в. особую компромиссную позицию. Отмежевав себе область, не захваченную последователями-классиками, область стихотворной новеллы, он сыграл в дальнейшей литературной эволюции бо?льшую роль, нежели то могли предполагать сторонники Буало. Но роль его была не в укреплении позиций строгого классицизма, а в расшатывании их. В этом отношении особенно следует учитывать влияние его сказок — и может быть именно уклонение его от прямой линии классицизма вызвало замечание Шлегеля, между прочим умалчивающего о его басне как об окостеневшем жанре, не поддававшемся эволюции: „особенная прелесть Лафонтена в искусственно небрежном роде поэтических сказок осталась неподражаемой“ („История древней и новой литературы“, лекции, читанные в Вене в 1812 г., русский перевод с изд. 1822 г. Изд. Смирдина, 1824 г., ч. II, стр. 211). Несомненно через Лафонтена идет позднейшее увлечение Ариостом, проявившееся в шутливой стиховой новелле начала XIX в., в частности у Байрона. Эти романтические жанры ведут свою генеалогию от сказок Лафонтена.
Компромиссная, утерявшая строгость классицизма, роль Лафонтена чувствовалась и современниками Пушкина. В эпоху усиленного международного литературного обмена его имя, как проводника такого же широкого литературного обмена в XVII в., естественно должно было постоянно возникать.