IV
Вскоре по выходе из лицея Пушкин отдал творческую дань Лафонтену и, в частности, его повести „Les Amours de Psyché et de Cupidon“.
В лицее Пушкин вслед за Карамзиным предпочел версию Богдановича лафонтеновской. Однако несколько иначе он смотрит на их взаимоотношение позднее, в 20-х годах: „В «Душеньке» Богдановича встречаются стихи и целые страницы, достойные Лафонтена“ („О причинах, замедливших ход нашей словесности“, Одесса, 1824).
Каково же взаимоотношение „Душеньки“ Богдановича и лафонтеновского повествования? „Душенька“ относится к жанру гиперболического сказа, характерному для русского XVIII века. Сущность этого жанра легко уловить, если сличить, например, грекуровский оригинал „Le Solitaire et la Fortune“ с николевской обработкой или, среди поздних образцов, уже цитированной переделкой Панкратия Сумарокова — лафонтеновскую басню. Этот гиперболизм рассказывания выражается в гипертрофии сказовых деталей, имеющих характер гротеска. На ряду с гиперболизмом внешних образов и сказовых деталей этот жанр избегал психологических мотивов, весьма характерных для сказовой манеры Лафонтена, особенно в „Psyché“, где этим психологическим моментам, особенно в обрисовке героини, уделялось много места. Напоминаю, что общее направление „салонной лирики“ было в разработке этих „тонких“, неуловимых чувствований и изощренных переживаний, переходивших иногда в идиллическую слащавость.
В „Руслане и Людмиле“, являющемся по фабуле компилятивным произведением, широко использовавшим „общие места“ фантастической поэмы в качестве эпических эпизодов, одним из таких общих мест является эпизод волшебного сада Черномора и чудесного перенесения туда Людмилы. Волшебные сады по традиции фигурировали в фантастических поэмах. Встречаются они и у Ариосто и у Tacco.[11] Имеется подобный эпизод у Апулея, а через него — у Лафонтена и Богдановича. Пушкину все эти источники были знакомы. Как известно, в лицее он „читал охотно Апулея“, а Вольтер у него охарактеризован как „Ариоста, Тасса внук“.
Влияние всех этих источников смутно указывалось еще первым критиком „Руслана и Людмилы“. Белинский в связи с „Русланом“ неоднократно упоминает Богдановича и его „Душеньку“, хотя и не ставит их в прямую связь. Незеленов уже точнее указывает на пункты соприкосновения Пушкина и Богдановича: „Характер Людмилы заимствован у Богдановича из его пресловутой „Душеньки“... Отношения Пушкина похожи на отношения Богдановича к Душеньке: Пушкин сочувствует своей героине и в то же время не уважает ее, смотрит на нее как-то шутливо-пренебрежительно... Не только характер Людмилы заимствовал Пушкин у Богдановича — он взял из поэмы „Душенька“ и некоторые частности и подробности своего произведения; например описание дворца и сада Черномора напоминает изображение владений Амура у Богдановича. Как зачастую неизящен образ Душеньки и грубы отношения к ней автора, так иной раз очень изящна и Людмила и бесцеремонны отношения к ней Пушкина“ („А. С. Пушкин в его поэзии“, СПб., 1903, стр. 56—58). Проверим единственное конкретное указание Незеленова — описание волшебного сада, сопоставив с ним три известных Пушкину источника — Апулея (в переводе Е. Кострова), Лафонтена и Богдановича.
Перенесение Людмилы в замок Черномора описано у Пушкина так:
Несчастная, когда злодей, Рукою мощною своей Тебя сорвал с постели брачной, Взвился, как вихорь, к облакам Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный, И вдруг умчал к своим горам — Ты чувств и памяти лишилась И в страшном замке колдуна Безмолвна, трепетна, бледна В одно мгновенье очутилась.[12]
У Апулея соответственное место читается так: „Но Психея, объятая ужасом, на высоте холма оплакивала свою горестную участь; и вдруг сладостный Зефир, устремляясь нежно в ее объятия и развевая воскрилия одежд ее, подъемлет ее на свои легкие крыле, ниспускает тихо с сим любезным бременем к подошве горы и там полагает сию прекрасную девицу на мягкие и благовонные травы. — Психея, утомленная печалью и прискорбием, лежа на мягком лугу в объятиях нежных и росопитаемых трав, нечувствительно склонилась к приятному сну“.
У Лафонтена: En cet état mourant presque d’appréhension, elle se sentit enlever dans l’air. D’abord elle se tint pour perdue, et crut qu’un démon l’allait emporter en des lieux d’où jamais on ne la verrait revenir: cependant c’était le Zéphyre qui incontinent la tira de peine, et lui dit l’ordre qu’il avait de l’enlever de la sorte, et de la mener à cet époux dont parlait l’oracle, et au service duquel il était. Psyché se laissa flatter à ce que lui dit le Zéphyre; car c’est un dieu des plus agréables. Ce ministre, aussi fidèle que diligent, des volontés de son maître, la porta au haut du rocher. Après qu’il lui eut fait travester les airs avec un plaisir qu’elle aurait mieux goûté dans un autre temps, elle se trouva dans la cour d’un palais superbe.
У Богдановича:
Но Душенька едва уста свои открыла
Промолвить жалобу, не высказав кому,
Как вдруг чудесна сила,
На крыльях ветренных взнесла ее на мир.
Невидимый Зефир
Ее во оный час счастливый похититель,
И спутник и хранитель,
Не слыханну до толь увидев красоту,
Запомнил Душеньку уведомить сначала,
Что к ней щедротна власть тогда повелевала
Ее с почтением восхитить в высоту;
И мысли устремив к особенному диву,
Взвевал лишь только ей покровы на лету.
Увидя Душеньку от страха еле живу,
Оставил свой восторг и страх ее пресек,
Сказав ей с тихостью, приличною Зефиру,
Что он несет ее к блаженнейшему миру,
К супругу, коего Оракул ей предрек;
Что сей супруг давно вздыхает без супруги:
Что к ней полки духов
Назначены в услуги,
И что он сам упасть к ногам ее готов,
И множество к тому прибавил лестных слов.
Амуры, кои тут Царевну окружали,
И уст улыбками и радостьми очес,
Отвсюду те слова согласно подтверждали,
Не в долгом времени Зефир ее вознес
К незнаемому ей селению небес,
Поставил средь двора, и вдруг оттоль исчез.
Какая Душеньке явилась тьма чудес.
Я нарочно привел цитату целиком, чтобы ясна была манера переработки лафонтеновского изложения в „древней повести“ у Богдановича — его амплификация рассказа сложными деталями („полк духов“, „лестные слова“, „Амуры“, а также эротические подробности: „и мысли устремя к особенному диву“). В дальнейшем цитаты будут в сокращении.
Здесь любопытно устранение апулеевского мотива сна и пробуждения одинаково как у Лафонтена, так и у Богдановича.
Характерным отличием Богдановича от Лафонтена является то, что по Лафонтену Психея очутилась внутри дворца. Богданович, очевидно неправильно поняв слово („средь двора“), переносит ее, подобно Апулею, в сад и в дальнейшем ведет Психею из сада в „чертоги“. Пушкин следует Лафонтену, перенеся Людмилу во дворец и располагая соответствующим образом описание. Следует отметить одну особенность Лафонтена: он разделяет часть описательную от повествовательной, приурочивая описание к пробуждению Психеи после брачной ночи. Богданович, как и Пушкин, выпрямляет изложение, сочетая описание с этапами пребывания героини в волшебном замке. Впрочем у Богдановича это не вполне выдержано: следуя Лафонтену, он возобновляет описания вторично.
После краткого описания внутренних покоев волшебного дома, Пушкин вводит новых действующих лиц:
Три девы, красоты чудесной, В одежде легкой и прелестной Явились, молча подошли И поклонились до земли. Тогда неслышными шагами Одна поближе подошла...
У Апулея этих дев нет: Психея окружена невидимыми слугами и слышит невидимые голоса. Лафонтен сознательно отступает от этого, так мотивируя в предисловии: „Апулей заставляет прислуживать Психее голоса в таком месте, где всё должно служить к ее удовольствию, т. е. он предполагает, что она испытывает удовольствие при полном отсутствии кого бы то ни было. Во-первых, подобное уединение скучно, кроме того — оно страшно. Какой храбрец прикоснется к яствам, которые являются сами собой. Если лютня заиграет сама, я сбегу, как я ни люблю музыку. Итак я заставляю нимф прислуживать Психее, и они разговаривают с ней о приятных вещах, показывают ей комедии и развлечения всякого рода“. Согласно этому, Лафонтен, кратко описав дворец, продолжает: „Tandis que Psyché considérait ces merveilles, une troupe de nymphes la vint recevoir jusque par delà le perron; et après une inclination profonde, la plus apparente lui fit une espèce de compliment, à quoi la belle ne s’était nullement attendue“.
У Богдановича это передано с присущим ему гиперболизмом:
Едва она ступила раз,
Бегут навстречу к ней тотчас
Из дому сорок Нимф в наряде одинаком;
Они стараются приход ее стеречь;
И старшая из них, с пренизким ей поклоном,
От имени подруг, почтительнейшим тоном
Сказала долгую приветственную речь.
Лесные жители, своим огромным хором,
Потом пропели раза два,
Какие слышали, похвальны ей слова,
И к ней служить летят Амуры всем собором.
Вообще Душенька окружена весьма многочисленным населением:
Зефиры, в тесноте толкаясь головами,
Хотели в дом ее привесть, или принесть;
Но Душенька им тут велела быть в покое,
И к дому шла сама, среди различных слуг,
И смехов и утех, летающих вокруг.
Читатель так видал стремливость в пчельном рое,
Когда юничный род, оставя старых пчел,
Кружится, резвится, журчит и вдоль летает,
Но за царицею, котору почитает,
Смиряяся, летит на новый свой удел.
.... незримая певица Веселы песни ей поет.
Точно так же позже ей играет „незримая арфа“, чудесным образом над нею раскидывается „сень шатра“ и появляется „обед роскошный“.
Далее у Апулея, а вслед за ним у Лафонтена и Богдановича повествуется об омовении и одевании Психеи. Людмиле приходится одеваться без всякого омовения: это одевание мотивировано похищением с брачного ложа.[13]. У Апулея отсутствует описание процесса одевания. Оно введено Лафонтеном: „Au sortir du bain, on la revêtit d’habits nuptiaux: je laisse à penser quels ils pouvaient être, et si l’on y avait épargné les diamants et pierreries; il est vrai que c’était l’ouvrage de fée, lequel d’ordinaire ne coute rien. Ce ne fut pas une petite joie pour Psyché de se voir si brave, et de se regarder dans les miroirs dont le cabinet etait plein“.
У Богдановича:
Царевна вышедши из бани наконец
Со удовольствием раскидывала взгляды
На выбранны для ней и платья и наряды,
И некакий венец.
Ее одели там как царскую особу,
В бога?тейшую робу.
Не трудно разуметь, что для ее услуг
Горстями сыпались каменья и жемчуг,
И всяки редкости невидимая сила,
По слову Душеньки, мгновенно приносила;
Иль Душенька тогда лишь только что помнила,
Желаемая вещь пред ней являлась вдруг.
Пленялася своим прекраснейшим нарядом,
Желает ли она смотреться в зеркала, —
Они рождаются ее единым взглядом
И по стенам пред ней стоят великим рядом,
Дабы краса ее удвоена была...
Соответствующее описание у Пушкина отличается его обычной сжатостью и конкретностью. Характерно, что единственно конкретные черты Лафонтена „diamants et pierreries“ включены в описание Пушкина:
Увы, ни камни ожерелья, Ни сарафан, ни перлов ряд Ни песни лести и веселья Ее души не шевелят.
Подобно Лафонтену Пушкин заставляет героиню пассивно относиться к одеванию, в то время как у Богдановича именно она руководит выбором платья. К Пушкину попал и мотив зеркала, но не в гиперболической форме Богдановича:
Напрасно зеркало рисует Ее красы, ее наряд...
что вызывает соответствующее лирическое отступление.
Далее Пушкин переходит к описанию сада. Апулей посвящает больше внимания описанию дворца, саду же уделяет сравнительно мало внимания: „видит она рощу, высокими и сеннолиственными насаженную древами, посреди которой протекал источник, извиваясь кристальными струями; на бреге орошаемом его водами представляется очам ее великолепный дом... столпы златые поддерживают в нем бремя сводов из слоновой кости или из кипарисного дерева составленных; все стены, которые встречаются с самого входу, покрыты резьбою сребреною, изображающею разных зверей и животных: художник, так украсивший блестящий сей металл, был без сомнения или человек несравненного искусства, или полубог или самый бог“.
Лафонтен дает довольно подробное описание дворца, где в частности упоминает „les raretés, les tableaux les bustes, non de la main des Apelles et des Phidias, mais de la main même des fées“.
Соответствующее место передано Богдановичем в следующих стихах:
В других местах Апелл иль живописи бог, Который кисть его водил своей рукою, Представил Душеньку...
Имя Фидия, опущенное Богдановичем, появляется у Пушкина:
Под ними блещут истуканы, И, мнится, живы; Фидий сам, Питомец Феба и Паллады, Любуясь ими, наконец Свой очарованный резец Из рук бы выронил с досады.
Переходя к описанию садов, Лафонтен пишет:
Je vous en ferais la description si j’étais plus savant dans l’architecture que je ne suis. A ce défaut, vous aurez recours au palais d’Apollidon ou bien à celui d’Armide; ce m’est tout un. Quant aux jardins, voyez ceux de Falerine: ils pourront donner quelque idée des lieux que j’ai à décrire.
Assemblez, sans aller si loin,
Vaux, Liancourt, et leurs naïades,
Y joignant, en cas de besoin,
Ruel, avecque ses cascades.
Cela fait, de tous les côtés,
Placez en ces lieux enchantés
Force jets affrontant la nue,
Des canaux à perte de vue,
Bordez-les d’orangers, de myrtes, de jasmins,
Qui soient aussi géants que les nôtres sont nains:
Entassez-en des pépinières;
Plantez-en des forêts entières,
Des forêts où chante en tout temps
Philomèle, honneur des bocages,
De qui le règne, en nos ombrages,
Naît et meurt avec le printemps...
Toujours fraîcheur, toujours verdure,
Toujours l’haleine et les soupirs
D’une brigade de zéphyrs.
Пушкин концентрирует это описание:
Пленительный предел,
Прекраснее садов Армиды
И тех которыми владел
Царь Соломон или князь Тавриды.
Роскошно зыблются, шумят
Великолепные дубровы,
Аллеи пальм и лес лавровый
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский,
Средь очарованных полей
И свищет соловей Китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам... и т. д.
жар лета“, устранен соловей (филомела), замененный „хорами птиц“, фраза „jets affrontant la nue“ передана иначе, чем у Пушкина: „Фонтаны силились подняться в высоту“. Детальное сличение показывает, что у Пушкина с Лафонтеном в описании сада больше соприкосновений чем с Богдановичем.
Она подходит и в слезах На воды шумные взглянула, Ударила, рыдая в грудь В волнах решила утонуть Однако ж в воду не прыгнула И дале продолжала путь...
Это характерное колебание имеет источником эпизод из другого места лафонтеновской Психеи — ее размышление перед пропастью, когда она осталась одна, покинутая Купидоном: „elle regarda encore le précipice; et en même temps la mort se montra à elle sous sa forme la plus affreuse. Plusieurs fois elle voulut s’élancer, plusieurs fois un sentiment naturel l’en empêcha“.
Ничего подобного нет у Богдановича:
Так же стремительна и Психея Апулея: „поверглась она мгновенно в быструю глубину близь текущия реки“.
Далее Пушкин описывает обед Людмилы. В соответствующем месте Лафонтен, отступая от избранного им пути, говорит про сопровождавшую обед игру невидимой лютни: „Après le repas, une musique de luths et de voix se fit entendre à l’un des coins du plafond, sans qu’on vit ni chantres ni instruments“.
У Богдановича:
Раздался сладкий звук орудий музыкальных
И песен ей похвальных...
И в тишине из-за ветвей Незрима арфа заиграла...
По поводу стихов:
Не стану есть, не буду слушать, Умру среди своих садов.
Кирпичников („Русская Старина“, 1899, т. 97, стр. 439—440) усматривает параллель вольтеровским стихам из „Pucelle“:
é leurs chagrins (Chétif mortel, j’en ai l’expérience!) Les malheureux ne font point abstinence...
Однако параллель можно найти (правда столь же отдаленнную) и в лафонтеновской сказке „La Fiancée du roi de Garbe“:
On ne vit ni d’air ni d’amour. Les amants ont beau dire et faire II en faut revenir toujours au nécessaire. „Dès que la musique eut cessé,
— продолжает Лафонтен, — on dit a Psyché du’il était temps de se reposer“.
И звуки арфы... всё пропало По прежнему всё тихо стало; Людмила вновь одна в садах Скитается из рощи в рощи: Меж тем в лазурных небесах Плывет луна, царица нощи, Находит мгла со всех сторон И тихо на холмах почила; Княжну невольно клонит сон.
étude, accompagnée de crainte, et telle que les filles l’ont d’ordinaire le jour de leurs noces, sans savoir pourquoi.
Что ж наша пленница теперь. Дрожит как лист, дохнуть не смеет Хладеют перси, взор темнеет...
Un moment après, celui qui en devait etre le possesseur arriva...
и в самом деле
Раздался шум...
И входит с важностью...
Горбатый карлик из дверей.[14]
(в том смысле этого слова, в каком его употреблял Пушкин, говоря, что в „Руслане“ он пародировал Жуковского) эпизод похищения Психеи и первый день ее пребывания во дворце Амура. Из трех источников, знакомых Пушкину, он ближе всего к Лафонтену. Нет необходимости настаивать и на заимствовании у Богдановича характера Людмилы. Черты характеристик настолько общи, что мы их полностью найдем и у Лафонтена. Шамфор так определяет характер Психеи: „Лафонтен соединил в ней все слабости женщины, и, как он сам говорит, три их величайших недостатка: тщеславие, любопытство и излишнее лукавство (le trop d’esprit); но он украсил ее в то же время всеми прелестями очаровательного пола (toutes les grâces de ce sexe enchanteur)“.
Скажите, можно ли сравнить Ее с Дельфирою суровой...
Очевидно прообразом Людмилы скорее можно считать Психею, нежели Душеньку Богдановича.[15]
Так, в „Руслане“ Пушкин перерешил поставленный Карамзиным вопрос об относительных достоинствах „Psyché“ и „Душеньки“.