VI
Характерно для отрицательного отношения Пушкина к лафонтеновской басне и то, что Пушкин, так часто цитирующий французские стихи, почти не цитирует басен Лафонтена, которые, казалось бы, самим жанром предназначались для использования в цитатах. Чуть ли не один стих всего и вспоминает он:
„Жаль еще, что поэт не побранил потомства в присутствии своего книгопродавца. Mes arrières-neveux me devraient cet ombrage“ (письмо к брату 4 декабря 1824 г.). Стих этот из басни „Le vieillard et les trois jeunes Hommes“ здесь использован каламбурно: Пушкин играет на двойном значении слова „ombrage“. Тот же стих, но уже в прямом значении, упоминается в „отрывках из писем“ 1827 г.: „Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им переданное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца.
Mes arrières-neveux me devront cet ombrage“.
Очевидно забвением о Лафонтене-баснописце объясняется и его замечание на полях „опытов“ Батюшкова, против переведенной Батюшковым басни „Сон Могольца“: „Монгольская басня, как называет ее сам Батюшков“ (Майков, „Пушкин“, стр. 298).[17]
Редкий случай использования басенных мотивов Лафонтена встречается в стихотворении „Аквилон“. Стихотворение это в некоторых отношениях представляется загадочным. Не совсем ясна его дата. Оно появилось с пометой „1824“ в „Литературных Прибавлениях к Русскому Инвалиду“ 1837 г. Принимая во внимание, что мотив бури был обычен в поэзии как аллегория политических потрясений, можно было понять помету Пушкина как желание оградить себя от интерпретации этого стихотворения как трактующего обстоятельства восстания декабристов; то, что оно отнесено к году, предшествующему данным событиям, может даже вызвать подозрение: не было ли тут мистификации. Но повидимому дело обстояло иначе и данная дата верна, хотя мы не имеем окончательной уверенности в этом. Сохранился беловой автограф „Аквилона“, писанный 7 сентября 1830 г. в Болдине. На нем помета: „1824. Мих.“ Указание места „Михайловское“ как будто исключает вероятность мистификации. Пушкина вероятно удержала от печатания стихотворения до 1837 г. возможность политического истолкования.
Итак, если допустить правильность даты 1824 г., Михайловское (т. е. после 9 августа), возникают новые трудности интерпретации: это явствует из предложенных толкований. Все исходят из аллегорического смысла стихотворения. Стоюнин разумеет под аквилоном политические потрясения, а под дубом — самого Пушкина, который в результате этих потрясений „был в половину низвергнут“. Майков считает, что аквилоном назван Александр, дубом — Наполеон, тростником — Пушкин. Произвольность подобных интерпретаций очевидна.
Толкователи не учли одного: сюжет „Аквилона“ заимствован. Он восходит к басне Лафонтена „Le chêne et le roseau“. Басню эту, как известно, Лафонтен считал лучшей, и конечно она входила в круг произведений заучивавшихся наизусть в школе, а может быть и до школы. Поэтому нет нужды изыскивать корни этого сюжета, у Лафонтена не оригинального. Естественнее всего, что данный сюжет Пушкин воспринимал как принадлежащий именно Лафонтену. Слово „аквилон“ уже находится в данной басне (Tout vous est aquilon; tout me semble séphir. У Пушкина такое же противоставление аквилона зефиру). Самое содержание стихотворения совпадает с последними стихами басни:
Du bout de l’horizon accourt avec furie
Le plus terrible des enfants
Que le nord eût portés jusque-là dans ses flancs.
L’arbre tient bon; le roseau plie.
Le vent redouble ses efforts,
Et fait si bien qu’il déracine
Celui de qui la tête au ciel était voisine,
Et dont les pieds touchaient à l’empire des morts.
Происхождение сюжета „Аквилона“ от басни подтверждает аллегоричность стихотворения, но в то же время ограничивает возможность интерпретации его содержания. Необходимо при истолковании учитывать, что аллегорические образы дуба и тростника уже имеют свою характеристику в басне Лафонтена и с этой характеристикой вошли в литературный обиход. В частности необходимо учесть следующие слова тростника:
Les vents me sont moins qu’à vous redoutables:
Je plie, et ne romps pas. Vous avez jusqu’ici
Contre leurs coups épouvantables
Résisté sans courber le dos.
Мораль тростника — сгибаться и преклоняться перед обстоятельствами — не была моралью Пушкина в эпоху его ссылки на юг. В послании Овидию он говорил:
Не славой, участью я равен был тебе,
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.
Об этой непреклонности своей в начале 20-х годов Пушкин вспоминал и в 1828 г.:
вельможи, предлагающего свое покровительство слабому тростнику.
Повидимому, никаких оснований к автобиографическому истолкованию данного стихотворения нет. Аллегоричности стихотворения отрицать, конечно, нельзя, но истолковывать его как загадку нет никакой нужды, точно так же, как никакой загадки нет и в басне Лафонтена, хотя, казалось бы, в его личной биографии было больше данных для „применения“ (падение Фуке). Повидимому как у Лафонтена, так и у Пушкина мы имеем свободную обработку „общего“ сюжета. Аллегоричность заключена в самом сюжете а не в данной его обработке.
Что же касается литературной стороны вопроса, то наиболее характерным является обработка басенного сюжета в форме, весьма далекой от взятого литературного образца. Заимствовав у Лафонтена сюжет, Пушкин решительно не пожелал следовать за ним в литературной форме, предпочтя привычную ему форму лирического стихотворения.