Поиск по материалам сайта
Cлово "HERTZ"
Входимость: 2. Размер: 47кб.
Входимость: 1. Размер: 66кб.
Входимость: 1. Размер: 100кб.
Входимость: 1. Размер: 10кб.
Входимость: 1. Размер: 31кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 2. Размер: 47кб.
Часть текста: женской природе и качествах женственности (querelle des femmes), начатый еще в XIV столетии французской писательницей Кристиной де Пизан[1] стал одной из тем для дискуссий в салонах - новых социальных институтах, появившихся в Париже, а затем и в других городах Франции и ставших популярными в европейских столицах в течение XYII-XYIIIв. Салоны были и институтом, и женским пространством, в котором “поднимались вопросы об интеллектуальном равенстве женщин с мужчинами, о важном значении женщин в создании культуры, о мире и гармонии как общественных ценностях, противостоящих ценностям государства” [2]. Не последнюю роль в том, что вопрос о природе женщин, их роли и положении в обществе стал центральным для салонов, играл тот факт, что именно женщины возглавляли салоны, приглашали гостей и руководили беседой. “Характерной чертой салонов, отличающей их от других культурных институтов, таких, как мужские литературные кружки и клубы в кабаре и кофейных домах, было доминирование в них женщин”[3] . Салонная деятельность отождествлялась с общественной активностью женщин. Авторитет хозяек салонов противоречил традиционному подчинению женщин мужчинам в обществе - мире за пределами семьи. В связи с ростом влияния женских салонов на социальные процессы в XYII в. во Франции и доминирования в них женщин женский вопрос из интеллектуального превращался в вопрос социальный. Играют ли женщины негативную или позитивную роль в социальной структуре меняющегося общества, влияя через салоны, например, на социальную мобильность, на формирование общественного мнения, на расширение круга общественной элиты, на распространение среди буржуа аристократического стиля жизни? Вслед за Каролин Лужи, изучавшей женские салоны и социальную стратификацию во Франции XVII в., можно сказать, что “спор о женщинах” в эпоху пред-Просвещения “вмешался” в более широкий социальный “спор” того времени об организации общества[4] . Анализ написанного...
Входимость: 1. Размер: 66кб.
Часть текста: в некой “абсолютной поэтической иерархии”, установленной на все времена? Переоценка поэзии Донна была достаточно длительным процессом и заняла почти весь XIX век. В романтическую эпоху Донна вновь начинают читать, правда, немногие. С 1820-х годов о нем пишут большие литературные журналы. Затем статьи о его творчестве становятся почти обязательной составной частью популярных изданий, предназначенных для самообразования. Обвиняя Донна в причудливости, искусственности, враждебности красоте, викторианская критика тем не менее признает за ним глубину мысли. Для 1870-х Донн уже поэт, у которого “среди написанного в дурном вкусе есть и настоящая, высокая поэзия”[1] . Комментаторы единодушно указывают на 1890-е годы как на время, когда интерес к поэту резко возрастает[2] . Именно в этот период начинается формирование культа Донна, захватившего англоязычный литературный мир в 1920-х — начале 1930-х годов. 1890-м Донн виделся персонажем литературной истории, близким самой эпохе, “родственным Гюисмансу”, как однажды выразился о нем Т. С. Элиот[3] . Аналогия с Гюисмансом указывает на типологическое сходство культур, которое, по всей видимости, было причиной столь острого интереса и в то же время домысливалось, досоздавалось эпохой fin-de-siecle. Попробуем развернуть эту аналогию, чтобы ответить на два важных для разговора о литературной репутации Донна вопроса. Как именно это происходило, в какой мере Донн был понят, а в какой придуман не только критикой рубежа веков, но и модернистами во главе с Т. С. Элиотом? И второе: типологическая параллель с “концом века” как будто означает, что культ Донна связан с представлением о нем как о поэ-те, “последнем в ряду былой высокой культуры”, по слову Вяч. Иванова. В терминологии Т. С. Элиота (а Элиот создал язык, которым этот культ обставлялся и образовывался) — как о поэте, чьим творчеством...
Входимость: 1. Размер: 100кб.
Часть текста: другие, также содержащие стихотворные строки. Эти и подобные им шведские надписи XI—XII вв. как будто свидетельствуют о том, что поэзия, близкая по своему характеру к норвежско-исландской, существовала и в восточной Скандинавии, хотя некоторые стихотворения на рунических камнях Швеции возможно и принадлежат исландцам (очень вероятно напр., что посвященная погибшему датскому вождю надпись на камне близ Карлеви произведение исландского скальда из дружины этого вождя). Во всяком случае более полное развитие скандинавская поэзия раннего средневековья получила на западе — в Норвегии и особенно в Исландии, где она и достигла своего полного расцвета. Там же в Исландии возникла и оригинальная скандинавская проза — исландские саги, и под древнескандинавской (или древнесеверной) лит-рой часто понимают именно лит-ру на древнеисландском языке. ДАТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. В Дании средневековая латинская ученость распространилась раньше и пустила более глубокие корни, чем в какой-либо другой скандинавской стране. Латинский язык оказывается почти безраздельно господствующим в письменной датской лит-ре Средневековья, и латинский алфавит не используется в Дании для письменной фиксации на датск. языке старой устной поэзии и преданий эпохи викингов. Датская хроника XII в. составляется на латинском языке; на том же языке пишет в конце XII в. Свен Аггесен (Aggesen) «Сжатую историю королей Дании» («Compendiosa historia regum Daniae») и вскоре после него Саксон Грамматик (см.) свою «Историю Дании» («Historia Danica» или» «Gesta Danorum»; оконч. в нач. XIII в.) — величайший памятник латинодатской средневековой лит-ры, ценный и как исторический источник и как собрание (хотя и в латинской передаче) старых скандинавских, преимущественно датских и норвежских, героических сказаний, являющееся существенным дополнением к памятникам С. л. на исландском языке (впервые напечатан в 1514, в переводе на ...
Входимость: 1. Размер: 10кб.
Часть текста: Санкт-Петербургского философского общества, 2000. С. 127-129 http://anthropology.ru/ru/texts/shaulov/symp08_47.html Метафоризм и эмблематичность относятся к наиболее привычным и привычно обсуждаемым особенностям барочной поэтики. Однако отличить одну особенность от другой не всегда бывает легко, несмотря на очевидную, казалось бы, разницу. Например, «театр» как понятие, включающее определенные предметные представления («сцена», «занавес», «декорация», «маски» и т. п.), может предстать как эмблема жизни, а выражение «жизнь — это игра» является метафорой. Кроме очевидной смысловой близости, которой могут достигать метафора и эмблема, этот пример демонстрирует и непринципиальность проводимого нередко между ними различия, согласно которому эмблема обычно берется поэтами из готового тезауруса, а метафора всегда изобретается вновь и окказионально (ср.: Зайонц Л. О. От эмблемы к метафоре: феномен Семена Боброва // Новые безделки. Сб. ст. к 60-летию В. Э. Вацуро. М., 1995-1996. С. 51). По-видимому, важнее все же различие между внутренними структурами осуществляющихся в том и другом случае когнитивных актов. Эмблема изобразительно-предметна и репрезентативна в своей наглядности, она являет собой скрытый за нею смысл. Метафора же, даже взятая, как и эмблема, из готового словника, устремляется к заданному ей смыслу. Иными словами, эмблема — фигуративно статична, метафора — эвристически динамична. Это различие делает возможными специфические внутритекстовые функциональные отношения между ними, рассмотрение которых может представлять несомненный интерес. В рассматриваемом нами случае метафора толкует эмблему, то есть играет роль subscriptio — подписи, разрастающейся до размеров трактата, рождая по ходу и в итоге новые и чрезвычайно значимые эмблемы. Речь идет о большом стихотворении из наследия Андреаса Грифиуса, которое написано поэтом в полусерьезном...
Входимость: 1. Размер: 31кб.
Часть текста: хронотоп сведения о состоянии мира и человека и причащающего поэта и читателя к этому состоянию. В барокко поэтический дух был духом причащения к состоянию нарастающего апокалиптического напряжения мира, поэтому главными темами поэзии барокко были Смерть и Спасение, но прежде всего Смерть, и без решения проблемы Смерти, или даже «объявленной смерти», добраться до сути этой «переходной эпохи» невозможно. Барокко кажется иногда эпохой последней танатологии, то есть последним историческим «промежутком», когда Смерть воспринималась именно экзистенциально, а не абстрактно-аксиоматически, как после барокко. Следует непременно это чувство иметь в виду, пытаясь понять поэтику барокко, ее особую «переходную специфику». Барокко — первая художественная эпоха в истории европоцентрической культуры, которая отчетливо показала, что при всех различиях национально-культурных этносов, религий и других особенностей, при всех центробежных силах культурно-цивилизационного разнообразия у человечества независимо от всех и вся есть один общий знаменатель, своеобразный интеграл общей судьбы, а именно — нарастающая хрупкость и бренность жизни, дарованной миру. Именно барокко, предвосхитив многие болезни современного и постсовременного человечества, открыло парадигмальный характер «игры», однако не только в эстетическом плане, но и в онтологическом и антропологическом, как своеобразную игру мира с Жизнью и Смертью. Именно барокко показало, что человечеству грозит глобальная опасность «заиграться насмерть», поскольку «игровой люфт»...