Поиск по материалам сайта
Cлово "JEREMY"
Входимость: 1. Размер: 54кб.
Входимость: 1. Размер: 19кб.
Примерный текст на первых найденных страницах
Входимость: 1. Размер: 54кб.
Часть текста: что, переводя Донна, он «очень многому научился. Дело в том, что вся русская поэзия по преимуществу строфична, то есть оперирует в чрезвычайно простых строфических единицах – это станс, четверостишие. В то время как у Донна я обнаружил куда более интересную и захватывающую структуру. Там необычайно сложные строфические построения. Мне это было интересно, и я этому научился. В общем, вольно или невольно, я принялся заниматься тем же, но это не в порядке соперничества, а в порядке, скорее, ученичества. Это, собственно, главный урок»[1]. Это "ученичество" у Донна и метафизиков дало весьма богатые плоды. Знакомство Бродского с Донном относится приблизительно к 1961 – 1962 году. "Официально" Бродский указывает 1964 год, когда он получил от Лидии Корнеевны Чуковской том стихов и прозы Донна, изданный «Penguine» в серии «The Modern Library»[2]. Но «Большая элегия Джону Донну» датирована 1963 годом (сам Бродский в цитированном выше интервью называет 1962), и, по словам поэта, к тому времени он уже знал «какие-то отрывки из его проповедей и стихи, которые обнаружились в антологиях»[3]. Учитывая эту границу: 1963 год, обратимся к простому математическому подсчету. Согласно анализу Барри Шерра, если у Бродского в стихах 1956 – 1962 гг. 4-х строчные строфы составляли 65,5% от общего числа строфических стихотворений, то в 1963 – 1971 – всего лишь 20%. При этом в 1963 – 1971 годах у Бродского появляются ранее не встречавшиеся 6-ти (7,9%), 7-и (0,9%), 9-ти (0,9%), 10-ти (1,8%) и 12-ти (1,8%) строчные строфы, а что касается 8-и строчных строф, их доля вырастает с 1,8% в ранний период до 15,0% в период между 1963 и 1971 годами[4]. Несомненно, многие из этих экспериментов были логичным результатом внутреннего развития самого поэта, однако столь...
Входимость: 1. Размер: 19кб.
Часть текста: интересовало немногое: игра мелкого тщеславия и разнузданной похоти составляет едва ли не главное ее содержание. Циническая откровенность комедий Реставрации тесно связана с их антипуританской направленностью. Аффектация и лицемерие кажутся единственным преступлением в глазах комедиографов Реставрации; любой порок в их глазах оправдан, если он не рядится в добродетельную личину. Осмеяние буржуазных семейных добродетелей, сдающих свои позиции под напором аристократического распутства, составляет -- особенно на первых порах -- одну из любимых тем этих писателей. Реалистическое значение комедии времен Реставрации явно ограничено. Ее общественный кругозор чересчур узок, а идеи -- слишком мелки, чтобы позволить ей выйти за пределы натуралистически грубого "обыгрывания" одних и тех же двусмысленных тем и ситуаций, варьируемых, правда, ее создателями с истинно виртуозным блеском. Само это разнообразие становится под конец монотонным. Безудержное распутство составляет единственное и исключительное содержание жизни в этих комедиях, герои и героини которых, если и прекращают свои любовные шашни и начинают "проповедывать дружбу и вишневую настойку" (как лэди Уишфорт у Конгрива), то лишь потому, что они уже слишком стары, чтобы "производить потомство". В известной статье "Об искусственной комедии прошлого столетия" романтик Чарльз Лэм подчеркнул эту условность и искусственность комедий Реставрации, восхищавших его, впрочем, своим литературным блеском. "Эта игра остроумной фантазии, -- писал Лэм, -- никогда не сочеталась в моем представлении с выводами, которые были бы приложимы к реальной жизни. Это -- свой особый мир, почти как в сказке... Фэйноллы и Мирабели, Дориманты и лэди Тачвуд, в своей области, не оскорбляют моего нравственного чувства: они даже не задевают его. Они -- в своей стихии. Они не нарушают никаких законов или велений совести,-- они им неведомы....